Джесси Бёртон: Миниатюрист

– Ну да. Разумеется.

В комнате сгущаются сумерки, и Марин зажигает свечи, дешевые, сальные, а Нелла рассчитывала на душистые восковые.

– Я вижу, Корнелия расстаралась, вышивая твое имя, – говорит Марин.

Да уж. Пальцы служанки ясно продемонстрировали, кто теперь в доме хозяйка, вот только кому за это расплачиваться?

– Я тут повсюду, – Нелла широким жестом обводит кропотливо расшитое покрывало. Прозвучало как похвальба, и Марин поджимает губки.

– Твоя мать написала, что тебе не терпится начать жизнь замужней женщины в Амстердаме. Это правда?

– Да.

Воистину так. Не терпится. Она ведь могла сказать «нет», не хочу выходить за Йохана Брандта. И мать со временем бы ее простила. Но городок, в котором она родилась, такой маленький, всего одна площадь, и круг общения такой ограниченный. И когда Йохан Маттеус Брандт из Амстердама предложил ей руку и сердце, она согласилась. Разве у нее был выбор? Отец умер, а мать сидит на протертых стульях, оставшихся в наследство, и переживает. С ее стороны ответить «нет» было бы неблагодарностью и глупостью.

Марин нарушает молчание.

– Ты ведь еще совсем молоденькая, – говорит она. – Хотя зачем откладывать, правда? Если церковь одобряет?

Интересно, сколько ей лет и где ее муж. Может, она прячет его в подвале? Нелла сдерживает смех. В комнате нет ни одной думочки, занавески или простынки без вензеля «Б», увитого плющом, сидящего в гнезде или вырастающего на клумбе. Если не деньги, то что тогда в ее новом доме главное? Он хочет на тебе жениться, сказала ей мать, избегая встречаться с ней глазами. Ты должна ответить ему такой же любовью. Скажет тоже! Любовь, растоптанный цветок в канаве. Обещанное блаженство, в которое подмешаны искупительные капли тревоги. Ничего этого у нее с Йоханом Брандтом пока нет, зато сомнений предостаточно. Но любовь, считает она, еще придет.

В Ассенделфте, в четырех часах езды отсюда, девочкой она бродила по зеленым или выгоревшим полям, гонялась за рыбками в петляющем Амере, который разбегался на мелкие речушки, а те уже терялись в зарослях папоротника и болотцах. Вместе с братом и сестрой лепила снеговиков, когда морозец выбеливал землю, и пекла сладчайший сливовый пирог, когда лето омывало сады золотым дождем. До пятнадцати лет она обходилась без корсета.

Про ее папашу говорили, что он лучший друг пивоварен. У Неллы эта расхожая фраза, намек на то, что ее отец – забулдыга со скудеющим на глазах кошельком, вызывала отвращение. Но он это доказал своей смертью. Господин Оортман умер, когда ей было пятнадцать, завещав вдове кучу долгов, несоразмерную с кучкой детишек, и с тех пор доказательством того, что у них «все есть», были разве что заверения матери. Но очень скоро ей надоело притворяться перед тремя голодными ртами.

И вот, пока младшие сестренка и братишка играли в каннибалов на озере неподалеку от дома, мать загнала ее в дом, где она должна была учиться правильно ходить. «Но мне же некуда пойти», – возразила Нелла. Мать заиграла желваками, и у дочери впервые возникло желание бежать из этого пасторального гнездышка, покрывшегося пылью, после того как слуг одного за другим рассчитали. В общем, она стала осваивать новую походку. Для молоденькой девушки она двигалась слишком импульсивно, с угрозой растянуться и что-нибудь себе сломать. Ее так и подмывало сказать, что она всегда была проворной, как кошка, и кости у нее крепкие. Она рвалась на свободу.

Пока Карел и Арабелла разыгрывали кораблекрушения, Неллу заставляли упражняться на лютне. Равнодушно-послушная, три года она бегала ловкими пальчиками по струнам, играя на нервах у матери, готовая в любой момент взбунтоваться. И вот однажды теплым июльским вечером пришло письмо с амстердамским штемпелем. Почерк четкий, беглый, уверенный. Мать не позволила ей прочесть само письмо, однако неделю спустя выяснилось, что ей предстоит играть на лютне для некоего Йохана Брандта, который приезжает в их захолустье из Амстердама. Госпожа Оортман просияла, и Нелла сделала открытие, что не знает свою мать.

Пока солнце опускалось над равниной, незнакомец сидел на низком стуле в их обветшалом доме и слушал ее игру. Перебирая струны с ловкостью, о какой при жизни отца она и не мечтала, Нелла позволила себе взглянуть на гостя. Господин Брандт на принца не тянул. Нет, он был широкоплечий и с виду крепкий, но кожа грубовата и слишком загорелая. Небритый, волосы уже серебрятся, и, подумала она, возможно, не только на голове. Во время прослушивания он выглядел недовольным, но когда она закончила, оказалось, что ему понравилось. «Я люблю лютню, – сказал он так, словно речь идет о живом существе. – Прекрасный инструмент. У меня на стене висят две лютни, к которым годами никто не притрагивается».