Максим Бутченко: Художник войны

А грузины молча смотрели на него – мягкий, чувствительный кучерявый мужчина сидел на стуле, слезы катились по изгибам его лица, падали, как капли дождя.

– Дарагой, ти будешь рисовать, вот увидишь, – говорил ему один из сидящих.

– Зачем, зачем и для кого?! – взорвался стоном и ревом Толик. – Для кого, для кого я буду рисовать? – спрашивал он Гиви, но никто не мог дать ему ответа.

Пройдут годы, но Толик будет помнить это состояние – будто его дом, внутренний дом его души, сгорел, и он ходит по пепелищу, пытается найти родные ему вещи, кисти, мольберт, краски – все сгорело, обуглилось, почернело. Он брел по развалинам своего сердца и трогал головешки, смотрел по сторонам и не мог поверить, что произошло именно так.

Из училища Неделкова выгнали. Ни о какой карьере художника уже не могло быть и речи. Он вернулся в Ровеньки, устроился слесарем связи на шахте, одновременно обслуживая телефонные линии двух близлежащих поселков.

Через год женился. Первый сын, Сергей, вначале порадовал его, но потом принес огорчение – он и внешне и характером был далек от него. А вот Антон, младшенький – его Толик полюбил, когда увидел еще в роддоме. Кучерявый мальчик совсем не отличался от отца в детстве. А когда вырос, так же хорошо рисовал. Толик воспринимал художественную карьеру сына, как свою.

– Сынок, когда рисуешь, представь свою душу, парящую в воздухе – над миром, городом, полем. Она должна впитать пространство, раздуться, как воздушный шар. И сынок, душа должна обязательно взорваться. Понимаешь, все должно вылететь из тебя, распластаться, перенестись в картину, – говорил папа маленькому Антону.

А когда тот вырос и поступал в институт, то каждый раз при поездке сына в Луганск Толик замирал, как раненая птица, словно ожидая своего исцеления. Но, увы, младший сын так и не смог пересилить родовое проклятие Неделковых. И тогда жизнь для отца совсем потеряла смысл.

И вот утром – очередное колкое похмелье. Толик взял себя в руки, посмотрел на экран телефона. Множество сообщений с одним текстом: «Антона подстрелили». Толик не мог поверить своим глазам. И к вечеру уже был в лагере ополчения. Когда проходил мимо тяжелых орудий, каких-то людей, палаток, молил небеса, чтобы Антон жил, а если нужно, то пусть ангелы смерти заберут его. Подойдя к серому полотнищу палатки, где находился сынок, Толик замер, как когда-то замирал перед картинами. Сейчас там лежит самое лучшее, что есть в его жизни. Именно Антон придает его существованию смысл.

На кровати лежал сын. Глаза закрыты. Умер? Как же так? На лице Толика прорезались слезы, он не мог удержать их потоки в себе. Но тут больной открыл глаза:

– Батя, ты пришел. Ты…ты… не мог не прийти.

И впал в полудрему. Оказывается украинский снайпер выследил Художника, когда тот стоял у кустов. Но немного промахнулся, и пулю, задевшую легкое, уже удалось достать из тела.

Толик смотрел на сына, лежащего на какой-то старой кровати, клетчатое одеяло укрывало его тело, щетинистое лицо страдальчески перекосило. Подойдя ближе отец, судорожно сжимая в руках сумку, осматривал своего ребенка. По лицу его катились слезы, а губы непроизвольно что-то бормотали. Казалось, никто не мог услышать его тихих слов. И только муха делала круг над головой человека с кудрявыми седыми волосами и пронзала звуковые колебания, которые для нее не несли никакого смысла. Жужжание мухи, как музыка неведомой песни, разносилось в пространстве вместе с одним тихо повторяющимся и повторяющимся словом: «Отомщу».

Когда Художник открыл глаза, то первое, что его удивило – тишина, которая, подобно чему-то клейкому, словно прилипала ко всему подряд – кровати, стульям, каким-то лекарствам на тумбочке. После взрывов в аэропорту ему всякая тишина казалось подозрительной.