Брайан Макгрори: Приятель

Вот он и явился предо мной: все четыре лапы беспомощно болтаются в воздухе, роскошная светлая шерсть взъерошена (позднее это станет его отличительной чертой), пасть приоткрыта. Черный носик и немного более светлые карие глаза, в которых отражается не только страх, но и – могу поклясться! – чувство облегчения. От одного его вида я едва не расплакался, хотя по натуре не склонен пускать слезу – разве что в конце фильма «Самолетом, поездом и автомобилем» и еще в конце «Один дома», и то не всегда. Столько лет, столько надежд, столько неудачных попыток и слишком много причин, по которым я мог вообще остаться без собаки, – и вот пес прямо передо мной, красивый и ласковый, превзошедший самые смелые мои мечты. Я крепко обнял его, прижался лицом к его мордочке, и тогда работники авиакомпании, откровенно скучавшие последние несколько минут, вышли из-за стойки и стали ждать, когда им можно будет погладить щенка.

– Эй, Джимми, на это нужно взглянуть! – крикнул один из них. Стали подходить все новые и новые рабочие, усталые после долгого трудового дня, – рабочие в защитных наколенниках, крепкие парни, настоящие мужчины. Все они собрались в кружок вокруг нас, ласково сюсюкая с очаровательным щеночком.

Впервые до меня стало доходить, что у собак, как и у людей, либо есть харизма, либо нет. Бывают люди – и мужчины, и женщины, – которые могут стоять посреди комнаты, и все равно никто не обратит на них внимания. А если и обратит, то скорее всего по таким причинам, которые их не обрадуют. Другие же похожи на магнит. Уж не знаю, то ли в глазах у них есть что-то этакое, то ли лица какие-то особенные, а может, их окружает некая аура или они обладают завораживающим голосом. Этот пока еще безымянный щенок был способен привлечь к себе всеобщее внимание всем, чем только можно.

Что удивительно – он не дергался, пытаясь освободиться, и ни разу не заскулил. Не запищал, не завизжал – вообще никак не дал понять, что чего-то хочет или в чем-то нуждается. Он просто безучастно (а может быть, наслаждаясь покоем) лежал у меня на руках, то и дело поглядывая мне в лицо, и в его глазах читалось поразительное доверие. Со своей стороны, и я не мог отвести от него глаз: от тоненьких ушек, которые были темнее морды, от усиков, от крепкого тельца. Тогда я еще не знал (откуда?), каким чудесным окажется это существо, но уже понял, что непременно полюблю его.

Я понимал, что это не ребенок. Понимал, что он не может быть похож на меня, в нем нет моих генов, моей крови, моих надежд на будущее. Но он был моим, таким, какого мне давно хотелось иметь, и в ту минуту (как и во множество минут позднее) он был именно тем, в ком я нуждался. Я устроил щенка на руках поудобнее, Тони подхватил маленький контейнер, и мы двинулись к выходу, а рабочие дружно провожали нас хором прощальных возгласов и добрых пожеланий.

– Будьте добрее друг к другу! – крикнул кто-то.

Этот человек, похоже, ничего не понял.

В вестибюле многоквартирного жилого дома, где я тогда обитал, он лег животом на ковер, плотно прижал уши и посмотрел на меня, как на безнадежного идиота. Перед ним вздымалась ввысь широкая крутая лестница, и песик совершенно не мог себе представить, как сумеет добраться до моей квартиры на третьем этаже.

– Ладно, давай, – сказал я, подхватил одной рукой щенка, в другую взял контейнер и шляпную коробку и постарался ступать как можно тише. В квартире находилась Кейтлин, с которой мы были женаты чуть больше года, и она понятия не имела о том, кто сейчас войдет в нашу дверь.

На еле освещенной площадке третьего этажа я остановился, осторожно положил щенка в коробку и прикрыл ее, прошептав:

– Всего на одну минутку, честно.

Щенку это не понравилось, но и противиться он не стал. Контейнер я оставил в прихожей, отпер ключом дверь и вошел.

Телевизор был включен, из него лилась негромкая музыка. В окнах отражалась горящая огнями елка. Кейтлин отдыхала после работы – лежала на диване, листая журналы и потягивая диетическую колу. Едва завидев меня, она угадала, что сейчас должно что-то произойти – не только потому, что я вернулся домой слишком рано для журналиста, но и потому, что на лице у меня блуждала самая идиотская улыбка, какую только может изобразить мужчина. Мне не очень-то удается сохранять непроницаемый вид, а уж тем более трудно приходится, когда пытаешься держать в секрете то, что должно изменить всю твою жизнь. К тому же в руках я сжимал коробку, так вцепившись в нее, будто нес в операционную сердце для пересадки.