Фредрик Бакман: Вторая жизнь Уве

– У него просто слишком большое сердце, – снисходит врач до медицински невежественной собеседницы.

Тут Парване долго-долго смотрит на доктора. А потом очень внимательно – на лежащего на койке Уве. Потом снова на доктора, словно ждет что тот засмеется и скажет: «Шутка!»

Но он не смеется, и тогда начинает смеяться она. Сперва будто покашливает, потом прыскает, будто подавляя чих, но тут же заходится долгим заразительным смехом. Вся палата наполняется протяжным, оглушительным хохотом – веселье прорывается в коридор, откуда медсестрички то и дело заглядывают в дверь палаты и спрашивают: «Да что тут у вас творится?»

– Видал, какое наказание? Ишь как разобрало, – утомленно шепчет Уве врачу, закатывая к потолку глаза, Парване же, уткнувшись в подушки, вся содрогается от безудержного смеха.

Врач растерян – видно, в институте его не обучили, как лечить от смеха ближайших родственниц тяжелого больного, – и, громко кашлянув, как бы невзначай топает ногой, желая, так сказать, обозначить, кто тут главный. Толку, разумеется, чуть, но постепенно, кое-как, с грехом пополам, Парване наконец берет себя в руки – настолько, что, переведя дух, даже выдавливает из себя: «У Уве большое сердце, о-о-ох-ха-ха, смерть моя пришла!»

– Вообще-то моя, а не твоя! – поправляет Уве.

Мотнув гривой, Парване ласково улыбается доктору:

– И все?

Доктор вяло шуршит бумажками:

– Если будет принимать лекарства, сердце можно держать под контролем. Но на сколько его хватит, в таких случаях никто не знает. Может, на месяцы, может, на годы.

Парване отмахивается от него:

– Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте.

Уве смотрит на нее с нескрываемой обидой.

Четыре дня спустя Уве ковыляет по снегу к своему дому. Одной рукой опершись на Парване, другой – на Патрика. Хорошенькая опора, думает он про себя – один на костылях, другая на сносях. Вслух, однако, говорить не решается – и так только что влетело от Парване, когда он запрещал ей парковаться между домами. «Да ЗНАЮ я, Уве! ПОНЯЛ? ЗНАЮ! Скажи еще раз, клянусь – сожгу твой знак к едрене фене!» – прикрикнула она на него. Малость переборщила с театральностью, думает Уве.

Хруст снега под ногами. Свет в окошке. Под дверью кошак. Сидит, Уве дожидается. На кухонном столе листки с каракулями.

– Это девчонки тебе нарисовали, – говорит Парване, положив запасной ключ в корзинку рядом с телефоном.

Перехватив взгляд Уве, упавший на подпись в углу рисунка, лепечет смущенно:

– Они это… Прости, Уве, ты не подумай. Мало ли чего они написали. Дети, что с них возьмешь. Мой папа умер в Иране. А они так хотели, чтоб у них… Ну, сам понимаешь…

Уве не слушает ее, сгребает рисунки.

– Да пусть зовут как угодно. Не бери в голову.

И один за другим вешает рисунки на холодильник. А выше всех тот, на котором написано «Любимому дедушке». Парване пытается сдержать улыбку. Не получается.

– Хорош хихикать, лучше кофе сделай. А я пойду отнесу ящики на чердак, – бормочет Уве и ковыляет к лестнице.

Вечером Парване с девчонками помогают ему прибраться в доме. Одну за другой заворачивают Сонины безделушки в газетную бумагу, аккуратно укладывают все ее платья в коробки. По одному в каждую, как дорогое воспоминание. К половине девятого, управившись, девчонки засыпают у Уве на диване – пальчики черные от типографской краски, рожицы перемазаны шоколадом. Тут ногти Парване вдруг впиваются Уве в плечо, немилосердно, как стальные крючья. «Ай!» – шипит Уве. «ТСС!» – шипит она в ответ.

И они снова едут в больницу.

Рождается мальчик.

Странная штука – жизнь.

Зиму сменяет весна, и Парване сдает на права. Уве учит Адриана переобувать машину. Малец, правда, купил «тойоту», ну да один хрен: как-то же и ему надо выплывать, не ходить же неумехой по жизни – Уве так и докладывает Соне, навестив ее воскресным днем в апреле. Еще показывает ей фотографии меньшенького, который родился у Парване. Четыре месяца, а упитанный, ровно белек. Патрик все уговаривает завести фоторамку, но не больно-то Уве доверяет этой технике. А потому носит в портмоне пухлую пачку бумажных фотокарточек, стянутую резинкой. Показывает всякому встречному. Даже перед цветочницами из торгового центра хвастался.

Весна сменяется летом, а с наступлением осени эта журналистка Лена в своей вечной «аляске» не по росту переезжает в дом к пижону Андерсу, который на «ауди». Грузовик с ее пожитками Уве ведет лично. Не доверяет олухам-шоферам: будут сдавать назад, того и гляди, не угол дома снесут, так почтовый ящик раскурочат. Кстати, эта самая Лена, ясное дело, не верит в «институт брака», делится с Соней Уве, многозначительно хмыкнув, – стало быть, в поселке успели уже обменяться мнениями на сей счет. Но вот наступает новая весна, и Уве снова навещает могилку Сони и показывает жене открытку с приглашением на свадьбу.