Мартина. Мама живет в другом времени, понимаете, будто застряла в прошлом. Вот уже больше десяти лет мой отец для нее как кость, застрявшая в горле. Она продолжает верить, что когда-нибудь они сядут с ним за круглый стол и обо всем договорятся. А как договоришься о любви, которая прошла? Нет таких круглых столов. Ну не сдержал отец обета, который давал матери при венчании. Мне же он ничего не обещал, а если даже что-то и пообещал, то я тогда была еще слишком маленькой, чтобы хоть что-то понять. А то, что «произвел меня на свет», – это никакое не обещание. Но я знаю, и это он мне часто повторяет, что любит меня. Любит не меньше, чем свою маленькую дочку, то есть мою сестренку в Торонто. И я чувствую это. С той лишь разницей, что папа не может быть рядом со мной. Обещал любить только мою мать. Даже подписался под этим обещанием в загсе. И ведь наверняка подписывал бумагу в полной уверенности, что так оно все и будет. Просто в жизни получилось так, что он встретил свою женщину не до единственного (как учит церковь) обета, а после. Вот и всё. Чем лишил меня своего присутствия в моей жизни, но я не имею права осуждать его. Тем более что, когда я была в Торонто, видела, как он счастлив. Теперь о себе: мне двадцать пять лет и на моем личном счету несколько нарушенных обещаний, которые я давала мужчинам. Одних я даже очень сильно покалечила своей неверностью, но считаю, у меня было на это право. Просто я не чувствовала себя с ними счастливой. Я живу в том же самом мире, что и мама, только она не понимает, что мир изменился. В наше время самой важной стала не первая любовь, а последняя…
До сих пор не знаю, почему…
Do dzisiaj nie wiem dlaczego…
Его квартира точно такая же безжизненная, как и его письменный стол в институте. Белая, стерильная, невероятно пустая, начисто лишенная истории. Если бы я не работал с ним бок о бок в отделе – причем целых двенадцать лет, – ни за что бы не поверил, что за этим столом кто-то сидит. Ни бумажек с поблекшими записями с прошлого года, ни пятнышка от чая или сока, ни разноцветных наклеек с номерами телефонов, ни чашек с недопитым кофе, ни фотографии женщины с ребенком или детьми, никаких газет недельной давности или крошек от бутербродов. Белая гладкая эллиптическая столешница, вплотную прилегающая к металлическому столику, на котором стоит монитор.
В его квартире рядом с узкой кроватью, прикрытой старым выцветшим пледом, стоит точно такой же письменный стол, такой же эллиптический и такой же пугающе пустой. Точно такой же монитор, стоящий на точно такой же металлической подставке рядом с письменным столом. На стенах ни одной фотографии, рядом с кроватью прямо на полу лежит несколько книг, на ночном столике – телефон. Точь-в-точь как в институте. Работая с ним рядом, становишься невольным свидетелем его телефонных разговоров. Так вот, то, что можно назвать «частными» разговорами, Клеменс допускает только четырнадцать раз в году. Ровно четырнадцать. Раз в месяц, всегда в понедельник, он договаривается с парикмахером о стрижке и два раза в год – с автослесарем о замене резины на своем «Гольфе»: в октябре – летней на зимнюю и в марте – зимней на летнюю. Ему никто не звонит не по работе – ни мужчина, ни женщина, ни ребенок. У Клеменса нет детей. Нет у него ни мужчины, ни женщины. Вот уже пять лет с тех пор, как умерла его мать, у него никого нет. О том, что он живет с матерью, судачили на этаже. Как же так: в таком возрасте и с мамой? Шептались также и о том, что он остался совсем один, когда она умерла. Похороны, должно быть, проходили в субботу; в противном случае я знал бы об этом, потому что Клеменсу пришлось бы взять отгул. А это была бы огромная сенсация на этаже, потому что Клеменс единственный в корпорации не берет ни отгулов, ни отпусков. В конце концов кому-то это его «своеволие» очень не понравилось. Потому что Германия – страна гротескно-социальная. Человек не имеет права не брать отпуск. И это должно касаться всех. Так в свое время решил профсоюз. Я лично был свидетелем его ужаса, когда ему объявили это решение. В один прекрасный день женщина-кадровичка тихим голосом проинформировала его, что «в связи с решением…» В следующий понедельник Клеменса уже не было в отделе. Вернулся он через шесть недель. Впервые – сколько его знаю – он был не в коричневом свитере, коричневых брюках, коричневых ботинках и белой рубашке.
Читать дальше