Та-Нехаси Коутс - Танцующий на воде

Не приходилось рассказывать мне что-то дважды. Хэнк Пауэрс плакал три часа, когда у него родилась дочь; Люсилль Симмс из материнского повседневного платья сшила себе наряд к Рождеству; Джонни Блэквелл проткнул ножом собственного брата – эта информация, раз впечатавшись в мою память, не подлежала вытравливанию. Я помнил поименно всех предков Горацио Коллинза, я не запнулся бы, перечисляя усадьбы графства Ильм, в которых эти предки появились на свет. А сложная родословная Джейн Джексон – бесчисленные поколения, повторяющиеся имена бабок, прабабок, прапрабабок, поместья на Атлантическом побережье? Их все хранила моя память. Вот почему в утробе Гус-реки, лицом к лицу со смертью, я отлично помнил: это не первое мое паломничество к синей двери.

Такое уже случалось. Давно – назавтра после того, как продали маму. Мне тогда было девять. В то холодное зимнее утро я проснулся с осознанием: мама для меня потеряна. От нее не осталось образа; ни единой картинки, ни единого прощального словечка. Все воспоминания о маме были из вторых и третьих рук; даже о том, что она увезена навсегда, я знал от других приневоленных. Информация получалась вроде общеизвестных фактов, например о львах – они-де в Африке живут; я ни одного не видал, а не сомневаюсь. Напрасно я тужился – разум подсовывал только жалкие ошметки воспоминаний. Крики и мольбы – причем умоляли меня. Еще – запах конюшни. Правда, был среди образов и один визуальный. Река. Длинный отрезок реки. Меня затрясло. Любому ребенку без матери худо на физическом уровне, но в моем случае имело место состояние иного рода – страх маленького человека, для которого бесчисленные «вчера» не подернутая плесенью муть, а свежие ручьи – наклоняйся да пей. И вот я проснулся – а перед глазами только тени, а в ушах только стоны.

Выбраться отсюда. Скорее. Это была не мысль, это было ощущение. Боль; брешь в сердце; выдранный с мясом кусок плоти; уверенность в непредотвратимости. Маму увели – я должен следовать за ней. Я влез в штаны и рубаху из мешковины, надел свою черную куртку, зашнуровал башмаки. Я шагнул за порог. Передо мной лежала Улица – пространство между двумя длинными рядами хижин. В них жили приневоленные к табачной плантации. Ледяной ветер швырнул мне в лицо пригоршню пыли. Было воскресенье; с Рождества минуло две недели, до рассвета оставалось всего ничего. Светила луна, попыхивали дымки очагов. Пьяно раскачивались под ветром голые деревья, что подступали к хижинам с тылу. Будь тогда лето, Улица давно бы уже проснулась, шла бы полным ходом работа в огородиках. Люди дергали бы морковь и щипали салат, собирали бы куриные яйца для обмена, а то и для продажи в господский дом. Лем и старшие ребята спешили бы к реке с удочками, сверкая улыбками; крикнули бы мне нестройным хором: «Айда с нами, Хай!» Арабелла и ее брат Джек, оба заспанные, чертили бы меж двух хижин круг для игры в шарики. Фина, главная ск лочница на всей Улице, мела бы свой двор, выбивала ветхий половик, закатывала бы глаза и прищелкивала языком, осуждая детскую беззаботность. Но была зима – виргинская зима, когда всяк, кто в здравом рассудке, сидит дома, к очагу поближе. Никто мне не встретился на Улице, никто не выглянул из-за двери, не схватил меня за руку, не отшлепал, не крикнул: «Куда тебя нелегкая несет, Хай? На верную погибель? И где твоя мама?»

Тропка, петляя, поднималась на холм, щетинившийся лесом. Я замедлил шаги, только миновав жилище Босса Харлана. Задумался: не он ли руку приложил? Харлан, типичный представитель белой рвани [3] Белая рвань – укоренившееся название социальной группы, белые бедняки, презираемые равно белыми богачами и чернокожими невольниками, особенно теми из последних, что работали в господских домах. , заправлял локлесской плантацией и по собственному усмотрению устраивал такого рода сделки. Дейси, его жена, хозяйничала в господском доме. Я принялся ворошить обрывки воспоминаний, однако Босса Харлана не обнаружил. Я видел поилку для лошадей. Я чувствовал запах конюшни. Значит, туда мне и надо. Там ждет меня нечто пока безымянное, связанное с мамой; возможно, я открою тайную тропу, которая приведет меня к маме. Ежась на зимнем ветру, среди леса, я вновь оказался окружен какофонией голосов (теперь их число умножилось), и вновь память подсунула картинку: лошадиная поилка.

Я бросился бежать. Я бежал во всю мочь коротких своих ножонок. Конюшня. Скорее добраться до конюшни. От этого зависит все – весь мой мир, целая жизнь. Я достиг белых деревянных дверей, я дергал задвижку, пока двери не распахнулись, свалив меня наземь. Тотчас поднявшись, я ринулся в конюшню. Все как привиделось: вот лошади, вот поилка. Я подходил к лошадям по очереди, вглядывался им в глаза. Лошади в ответ глупо моргали. Тогда я склонился над поилкой, уставился в чернильную воду. Голоса зазвучали снова. Кто-то взывал ко мне, и от этой мольбы в лохани стали возникать образы. Я видел приневоленных, что некогда жили на Улице, а потом сгинули. Из чернильной глубины поднялся синий туман, словно подсвеченный изнутри, и этот свет с усилием потащил меня в воду. Потолок конюшни стал таять (совсем как много лет спустя – мост), и я сообразил: вот она, тайная тропка, вот что значил сон, вот каким образом я перемещусь из Локлесса в мамины объятия. Но синий свет разжижился, и я увидел не маму, а потолочные балки нашей с ней старой хижины – той, которую я покинул всего несколько минут назад.