Сильвен Тессон - Доверься жизни

Когда он не писал, он читал марксистских философов Франкфуртской школы. Тогда Хартмут Роза опубликовал «Социальную критику времени». Реми позвонил Каролине на работу, чтобы зачитать: «Время, по своей сути, оказывается главным инструментом дисциплинарного общества». Она слушала, прижав «блэкберри» плечом к уху, и продолжала набирать мэйл для CEO, кидая в корзину красного дерева розовые стикеры и поглядывая на монитор Блумберг-терминала. Когда он добавил: «Ты прогнулась, моя дорогая, а я свободен, потому что не занимаюсь ничем, разве только встаю иногда ради пары мазков», она рассмеялась и ответила, что ей звонят по другой линии.

Он неделями крутил в голове формулу Хартмута Роза: «Как правило, кажется, что время, насыщенное разнообразными впечатлениями, проходит быстро, но в воспоминаниях оно представляется долгим. И напротив, лишенный впечатлений промежуток времени тянется как будто долго, но после кажется очень коротким». Он пришел к заключению, что только художники и влюбленные взращивают в себе чувство пребывания в «долгом времени», предаваясь «разнообразной» деятельности.

Напав на какую-то тему, он мусолил ее, не отступаясь: он искал ответы на свой временной вопрос, рылся в Блаженном Августине, пожирал Плотина. Она обращалась с идеями как кошка с мышами. Взять концепт, перевернуть, вытащить парочку мыслей, позабавиться с парадоксами и выбросить, распотрошив…

Встреча была для него вторжением, телефонным звонком, разломом в ровном течении тишины. Она любила работать в команде, любила ажиотаж в торговых залах во время рискованных сделок. Она облетала людей, как пчела цветы, вела три разговора сразу, не считая внутренних диалогов, а когда вечером закрывала глаза, под веками мельтешили лица, шли вереницы силуэтов, пока весь обоз воспоминаний не пропадал в подвалах памяти, куда она никогда уже не заглянет.

Они любили друг друга, удивляясь тому, сколько всего их разделяет. Их любовь – плод влечения к безднам. Они тянулись друг к другу через бескрайнюю степь, или, скорее, с разных берегов. А между – текла их жизнь.

Позавчера вечером они поехали на мотоцикле в Барбизон на ужин к родителям Каролины. И на всем лету врезались в зад фуры, которая встала на подъеме близ Савиньи-сюр-Орж.

И в этой аварии наконец воздали друг другу должное.

Каролина выжила. Если верить врачам, следящим за ее комой, она может прожить еще сорок лет. Но уже не проснется.

Он же умер на месте.

Свадебное путешествие было в моей семье традицией, отказаться от которой – немыслимо. Считалось, что по успеху этого предприятия можно судить о том, насколько счастливым будет брак.

Мой прадедушка поехал с бабушкой в Камбре, где двоюродная сестра держала галантерейную лавку. Он пробыл там два дня. Купил супруге набор кружевных скатертей и поднялся на каланчу, где у него так закружилась голова, что он убежал обратно в свою пикардскую деревню свекловодов и вылез оттуда только затем, чтобы умереть от шрапнели на Сомме.

Мой дед в разгар Второй мировой отправился с бабушкой на велосипедах из Генуи в Марсель. Они рассказывали, как под вечер отчаялись найти хоть одну живую душу между Ниццей и Жуан-ле-Пен, во что нам с трудом верилось шестьдесят лет спустя, когда мы ехали по обезображенному супермаркетами берегу вдоль выставки людских телес.

Отец повез мою мать в Камбоджу. Потеряв в супе из лепестков лотоса свой фарфоровый зуб, она решила не открывать больше рот до самого возвращения в Сиемреап, где они нашли стоматолога. Так их союз ознаменовался долгим молчанием, которое впоследствии активно заполнялось.

Моя сестра с мужем отправились в испанскую Галисию, чтобы «окунуться в мир фей и кельто-и-берских легенд», как она объявила всем. Через два дня они вернулись пришибленные, ругаясь на ларьки и торговцев жареной картошкой, оккупировавших побережье. Муж сестры сказал: «Мы ехали искать короля Артура с Мерлином, а там только “Леруа Мерлен”», и это был первый звоночек о его страсти к каламбурам, от которой мы столько натерпелись впоследствии.

Мы с Марианной познакомились на отделении Восточных языков в начале учебного года, который не предвещал мне ничего, кроме уныния. Она дописывала диссертацию по японскому, и пару раз я уже замечал в коридоре ее черные, раскосые, широко расставленные глаза, которые выделялись на бледном, даже мертвенно-бледном из-за рыжих локонов, лице. В чахлых сумерках январского утра я вел лекции по «Русской культуре» перед амфитеатром студентов, с которыми меня объединяло лишь одно: непонимание, что мы здесь забыли. Она случайно ворвалась в мою аудиторию, думая, что здесь ее пара. Она извинилась и хотела уйти, я пригласил ее сесть; не знаю, почему она согласилась – или подчинилась. Студенты оглядывались, она краснела, я читал лекцию для нее одной. Речь шла о специфике взаимоотношений казаков и таежных шаманов во время покорения Сибири и Дальнего Востока. «Изумительная нудятина», – призналась мне Марианна три недели спустя. Мы поженились в апреле, и, когда нас спрашивали, как мы познакомились, я отвечал, что Марианна ошиблась дверью.