Чхве Ынён - Безопасный для меня человек

– Скопытится девка. Давай-ка ж ты полегче, – безучастно произнёс их отец на кёнсанском диалекте.

Ее родители смотрели в зале юмористическое шоу и смеялись. Хёчжин сидела у шкафа с прижатыми к груди коленями, икала и одновременно всхлипывала.

– Хёчжин…

– Чуён, только ты никому об этом не рассказывай, – попросила она, подняв на меня полные слез глаза. – Не рассказывай никому, что меня всю жизнь побивают.

Я тихо сидела в ее комнате и слушала доносившиеся из зала шутки юмористов и смех взрослых. Хёчжин так и не заплакала, хотя все ещё не могла нормально дышать и продолжала икать.

– Обещай!

– Ладно.

– Иди к себе домой.

Словно побитый щенок, я сидела возле нее и не могла сдвинуться с места. Я и беспокоилась за Хёчжин, и чувствовала, как давит на меня атмосфера их дома. Как только я представила, что мне придётся пройти через зал, где сидели ее родители вместе с Кичжуном, сердце подпрыгнуло в груди, а в животе завязался узел.

– Чего не уходишь? – сердито бросила она мне.

Тогда я вышла из ее комнаты.

– Пошла, что ли? Потом еще захаживай! – крикнула мне вслед ее мать.

Кичжун и его отец даже не посмотрели на меня.

В тот вечер на дворовом концерте Кичжун, нелепо гримасничая, пел трот, а я наблюдала за лицом Хёчжин. Она устало сидела в потешавшейся над братом толпе и рассматривала асфальт под ногами. Как и обещала, я никому не рассказала о том, что произошло в тот день. Но двигала мной не одна лишь забота о ней: в нашей договоренности будто была какая-то магическая сила. Казалось, что если я нарушу своё обещание, то сегодняшняя история повторится с Хёчжин снова. И со мной тоже.

Учились мы в разных классах, но после уроков играли вместе: на площадке, в коридорах многоэтажки, в моей комнате. И вдобавок вместе делали домашнюю работу. Иногда мы даже вместе ночевали у нас дома и болтали до поздней ночи под звуки родительского храпа. Бывало, она приходила с распухшим от долгого плача лицом. Казалось, Хёчжин должна была рассказать мне, что случилось, но она никогда ничего не говорила, а через какое-то время, напротив, становилась ещё более веселой, чем всегда. Только как бы она ни старалась скрыть правду, я всегда догадывалась, почему у нее снова красные глаза.

В школе она была самой умной. На месячных срезах она получала либо сто баллов из ста, либо допускала всего пару ошибок. Мне с моими семьюдесятью баллами по всем предметам до таких оценок было далеко. Несмотря на то, что особенно отстающей ученицей я не была, родители все равно беспокоились за мою успеваемость. Мама купила мне толстый задачник «Банк упражнений», по которому я должна была заниматься, но я спотыкалась на сложных заданиях, не понимала их даже после объяснений и лишь сильнее мучилась.

Мама постоянно стыдила меня, свою дочь, перед другими людьми. Если она хвалила Хёчжин в разговоре с ее мамой, то обязательно в довесок к похвалам преподносила и мои недостатки.

– Чуён у нас уже и по задачнику занимается, но все равно даже восьмидесяти баллов не получает. Хоть они и проводят вместе дни напролет, с головой ей, конечно, повезло гораздо меньше. Если Чуён уже сейчас так отстает, то потом точно за вашей Хёчжин не угонится.

– А девке-то на кой учеба? – отвечала мама Хёчжин. – Девки – это ж домашний капитал. Пускай вот сидит не рыпается, деньги в дом приносит, покудова замуж удачно не выйдет – уж и то радость. От них же ж никакой пользы. Бросайте вы изводиться, чего тут обсуждать вообще.

Мама называла Хёчжин беднягой и сочувствовала тому, что ей приходится жить с такой матерью. «Неужели такие семьи еще существуют? Разве кто-то может до сих пор называть дочерей бесполезными?» – сокрушалась она.

Мой отец был старшим среди своих братьев и сестер, поэтому мама, за десять лет брака родившая только меня, в кругу его родственников всегда становилась объектом скрытого осуждения. «Эта старшая сноха бросает дом ради работы, хозяйство ведет кое-как, даже сына родить не может, выскочка…» – все эти гнетущие, скользкие фигуры речи предшествовали имени Ким Мичжа – так звали мою маму. Какой-то частью себя она понимала, что все эти слова несправедливы, но другая, более весомая ее часть, облачалась в них, словно в тюремную робу. Сбросить эту тяжелую метку женщины, которая не родила сына, было невозможно. И когда мама Хёчжин в очередном разговоре о детях принижала свою дочь, ее слова на самом деле метили и в мою не родившую сына маму, и в меня, которую, как ни воспитывай, все равно останусь лишь «девкой».