Лори Френкель - В доме на холме. Храните тайны у всех на виду

Пенн готовился получить магистерский диплом, да, но он был беллетристом, не поэтом, и не верил в любовь с первого взгляда. А также в прошлом мог поздравить себя с тем, что любил женщин за ум, вовсе не за тело. Эта еще не сказала ему ни слова (хотя можно допустить, что, раз она врач, то, верно, довольно умна), и он никак не мог заставить себя сосредоточиться и понять, как она выглядит, но, похоже, все равно любил ее. На ней – уже – были шапка, шарф и пуховик толщиной в четыре дюйма, длинный, до самых сапог. В январском Висконсине не было никакой возможности влюбиться в женщину просто из-за фигуры. Однако Пенн напомнил себе, все еще онемело стоя на ее пороге, что это любовь не с первого взгляда. Казалось, она началась задолго до этого первого взгляда. Казалось, он влюбился полутора часами раньше, сидя у себя на диване, посреди «Песни V», не успев увидеть Рози и краем глаза. Каким образом тело узнало это, заранее предвидело, он так и не выяснил, но оно было право – совершенно право, – и ему очень скоро стал безразличен ответ.

Так что в ресторане Пенн был не в своей тарелке. С одной стороны, никак не мог сосредоточиться. С другой – уже все знал. Он уже решил. Он участвует – можно было бы и не вести светскую беседу. Так что, когда Рози, светящаяся, сияющая, очищенная от всей верхней шелухи, такая чудесная под ней, стеснительно улыбавшаяся, сказала, что ей жаль, что он был единственным ребенком, именно это он и сказал первым: «Ничего страшного». А потом, пару секунд спустя, когда мозг догнал происходящее, добавил:

– Погоди-ка. Нет! Что? Почему тебе жаль, что я единственный ребенок?

Она вспыхнула. Он бы тоже вспыхнул, да только его кровеносная система, наверное, и так работала на полную мощность.

– Прости, – пробормотала она. – Я всегда думала… Моя сестра, эм-м… Разве тебе не было одиноко?

– Да нет, в общем-то.

– Потому что ты был по-настоящему близок с родителями?

– И тоже, в общем-то, нет.

– Потому что ты писатель? Тебе нравится сидеть в одиночку в темноте, глубоко уйдя в свои одинокие размышления?

– Нет же! – рассмеялся он. – Хотя, может быть… Не знаю. Мне кажется, я не сидел один в темноте, предаваясь глубоким размышлениям. Но и одиноко мне не было, я так думаю. А ты? Как я понимаю, у тебя были братья и сестры?

Сияние Рози померкло, и Пенн тут же пожалел об этом всем своим существом.

– Сестра. Она умерла, когда мне было двенадцать, а ей десять.

– О, Рози, мне так жаль! – на сей раз Пенн понял, что ему удалось найти правильные слова.

Она кивнула, глядя на свою булочку.

– Рак. Это такая дрянь.

Он пытался придумать, что еще добавить, ничего не придумал и вместо этого потянулся к ее руке. Рози ухватилась за него, как человек, падающий с большой высоты. Пенн задохнулся от внезапной резкой боли этого пожатия, но, когда она попыталась разжать пальцы, сжал их в ответ еще сильнее.

– Как ее звали? – мягко спросил он.

– Поппи, – и тут рассмеялась, чуть смущенно. – Рози. Поппи. Дошло? Мои родители были заядлыми садоводами. Еще повезло, что ее не назвали Гладиолой. Это, кстати, обсуждали на полном серьезе.

– Ты поэтому думаешь, что так печально быть единственным ребенком в семье? – Он обрадовался, что она снова смеется, но ни один из знакомых ему людей никогда не трактовал факт отсутствия братьев или сестер как трагедию. – Потому что с тобой было так?

– Наверное, – Рози пожала плечами. – Может, поэтому ты мне уже нравишься. Мы оба – единственные дети.

Он старался продолжать ее слушать, но слышал только то, что уже нравится ей.

Позже, много позже она говорила то же самое – это была любовь до первого взгляда, ведь она все утро и день провела, зная, что это будет последнее первое свидание в ее жизни. В то время как его это осознание заставило нервничать до чертиков, она успокоилась. В то время как его раздражала вынужденная светская беседа, она знала, что у них впереди все время этого мира. В той мере, в какой время в этом мире может быть гарантировано. То есть без всякой гарантии.

Позже, намного позже Пенн лежал в собственной постели, улыбаясь в темноту. Он пытался перестать, улыбался снова, потешался над собой за это, но ничего не мог поделать. Не мог заглушить, задержать, замедлить то, что казалось ему крохотным зернышком тайного, бесспорного знания, устойчивого, как благородный газ, сияющего, как золото: Поппи. Мою дочь будут звать Поппи. Не решение. Осознание. Что-то, что было истиной давным-давно – с тех пор как Рози было двенадцать, половину его жизни назад, – разве что он тогда этого еще не знал.