Эрик-Эмманюэль Шмитт - Потерянный рай

Из-за нее?

Ну нет. На свете есть не только Она! И всегда была не только Она! Он должен Ее забыть.

Если он отказывается от отношений, то лишь потому, что не хочет размениваться. Здесь, в Бейруте, его тянуло к множеству женщин, не к одной. Как подросток, он вожделел вообще, а не к кому-то конкретно.

«Как долго я буду хранить верность?» – спрашивал он себя каждый вечер, борясь с искушением.

В полночь его кровь все еще бешено неслась по жилам и стучала в виски; он вернулся в пансион, но и там снова бросился просматривать газеты в глупой надежде увидеть в них Ее фотографию.

А потом стал готовиться, приручать свою идею. А может, это идея его приручала. Во вторник он купил тетрадь, в среду – три шариковые ручки, в четверг – словарь. После душа он садился к письменному столу на табурет в позе человека, подчиненного идее: возможно, этот минутный ритуал приведет к ее исполнению.

В пятницу он устроился на скале, подверженной атакам соленого ветра и прибоя. Внизу плескался аквамарин, и в согласии с ним колыхались долгие морские травы. Он погрузился в задумчивость. Как Природа может исчезнуть? Она по-прежнему сильнее людей, этих микроскопических ничтожных муравьев, которые, даже взбесившись и сорвавшись с цепи, не в силах изменить космос.

Он поднял голову, уловив перемену в освещении.

На севере небо потемнело; серые облака на глазах чернели, заволакивали горизонт и надвигались, обращая день в ночь. За спиной взвыл сигнал тревоги. Вдали нарастал гул самолетов.

Что происходит?

Он вскочил на ноги.

Из окрестных домов вы́сыпали бейрутцы, сгрудились толпой на берегу. Ноам спустился к ним и прислушался к разговорам.

– Видите дым?

– Ух ты, как быстро наползает.

– Жуть!

– Пожарники говорили, что очаг возгорания неделю назад удалось блокировать, но вот же, опять полезло.

– Пожарники! Сколько их там, этих пожарников?

– Засуха, вот все и горит!

– И ветер раздувает!

– Да еще разносит искры. И дороги асфальтовые не тормознут огонь, и каменные дома. Захватывает территорию.

– Шесть пожарных самолетов всего, мало!

– Власти три квартала эвакуировали.

– Вот черт, к нам лезет.

– Здесь, на городской застройке, остановится.

– А ведь уже дышать нечем!

Все начали кашлять. Ноам прижал к носу платок, чтобы не вдыхать летящий пепел.

А люди вокруг реагировали каждый по-своему. Кто прикасался к голубому камушку, берегущему от напасти, кто сжимал на счастье козью ножку, кто перебирал четки, кто крутил в руках заветный медальон, кто трогал хамсу, руку Фатимы.

Подкатила полицейская машина, полицейский выкрикнул в рупор распоряжения:

– Разойдитесь по домам. Закройте окна и двери. Наденьте тканевую маску. Следите, чтобы дети и старики двигались как можно меньше. Повторяю: разойдитесь по домам, закройте окна и двери…

Толпа нервно расходилась.

Ноам, кашляя и чихая, отправился к дому. В коридоре он прошел мимо кухни, где вдова Губрил лила расплавленный свинец в кастрюлю с кипящей водой. Варево потрескивало, журчало и дымилось, она произносила заклинание, отводящее беду и привлекающее удачу. Ноам проскользнул на цыпочках к себе. Чтобы защититься от отчаяния, Бейрут призывал потусторонние силы.

Небо и море за балконным стеклом погасли; был полдень, но всю округу охватили сумерки.

И тогда его идея овладела им бесповоротно.

Ноам сел к письменному столу и приступил к делу.

Я родился несколько тысяч лет назад, в стране рек и ручьев, на берегу озера, ставшего морем.

Руководствуясь скромностью и благоразумием, мне хотелось бы никогда не писать этой фразы: она предает огласке судьбу, которую я держу в тайне. Со многими предосторожностями я поведал мою историю людям; я избегал их и лгал им; я бежал от них, странствовал, скитался, осваивал новые языки; я скрывался, замыкался, менял имена, гримировался, переодевался и наносил себе увечья; я старался остаться в тени, подолгу жил в пустыне, иногда я плакал. Все средства были хороши. Люди должны были забыть меня, потерять мой след. Чего я боялся? Моя долговечность неизбежно заинтересовала бы их, ведь люди всегда ищут бессмертия, на небе, под землей, на земле, в религии, в науке или в потомках; но мое – непостижимое – озлобило бы их. Подобные мне осознали бы, что они мне не подобны. Сначала удивились бы, потом разозлились бы на то, что я – это я, потом на себя, что они – это они. Мое чистосердечие – я в этом не сомневался – возбудило бы в них досаду, ревность, горечь и необузданные порывы – в общем, всякого рода неприятности. Я боялся последствий. Боялся за них, не за себя.