Эндрю Шон Грир - Лишь

Откуда-то сзади:

– Артур? Артур Лишь?

Он оборачивается.

– Артур Лишь! Поверить не могу! А я только что о тебе вспоминал!

Не успев толком разобраться, кто его окликнул, Лишь тонет во фланелевых объятиях, а какой-то печальный юноша с дредами и большими глазами наблюдает за происходящим со стороны. Мужчина отпускает его и начинает говорить, какое это удивительное совпадение, а Лишь тем временем думает: «Да кто же это такой?» Веселый лысый толстячок с аккуратной седой бородкой, в клетчатой фланелевой рубашке и оранжевом шарфике улыбается ему возле вчерашнего-банка-сегодняшнего-супермаркета на Восьмой авеню. Лишь в панике представляет его в различных декорациях: пляж и голубое небо, река и высокое дерево, омар и бокал вина, наркотики и зеркальный шар, постель и восход солнца – но ничего не приходит на ум.

– Поверить не могу! – говорит мужчина, не убирая руки с его плеча. – Арло только что рассказывал про свое расставание, и я как раз говорил ему, понимаешь, тут нужно подождать. Сейчас ты безутешен, но дай себе время. Иногда на это уходят годы. И тут появляешься ты, Артур! И я показываю на тебя и говорю: « Смотри! Вот человек, разбивший мне сердце. Я думал, что никогда не оправлюсь, что никогда больше не захочу видеть его лицо и слышать его имя, и что же? Вот он идет, будто из-под земли вырос, а во мне – ни капли злобы». Сколько прошло, Артур, лет шесть? Ни капельки злобы.

Лишь стоит и разглядывает его: лицо в морщинах, как оригами, которое развернули и разгладили рукой, на лбу маленькие веснушки, от ушей к макушке тянется белый пушок, медные глаза сверкают чем угодно, только не злобой. Да кто же этот старик?

– Видишь, Арло? – говорит мужчина. – Ничего. Абсолютно никаких чувств! Рано или поздно охладеешь к любому. Может, щелкнешь нас на память?

Лишь ничего не остается, как снова обнять этого человека, этого тучного незнакомца, и улыбаться в камеру, пока тот дает юному Арло указания:

– Еще раз; нет, встань туда, руки выше; нет, выше; нет, ВЫШЕ!

– Говард, – улыбается Лишь своему бывшему. – Отлично выглядишь.

– И ты, Артур! Мы даже не сознавали, насколько были молоды, правда? Это теперь мы с тобой старики.

Лишь в ужасе пятится.

– Ну, рад был повидаться! – говорит Говард и, качая головой, повторяет: – Разве не чудесно? Артур Лишь, прямо на Восьмой авеню! Рад был повидаться, Артур! Счастливо, нам пора бежать!

Из-за промаха поцелуй в щеку запечатлевается у преподавателя истории на губах; от него пахнет ржаным хлебом. Скачок на шесть лет назад, профиль в театре, мысль: «Вот хороший спутник жизни». Он почти остался с этим человеком, почти его полюбил, а теперь даже не может узнать на улице. Либо сердце – штука капризная, либо Лишь – козел. Возможно, верно и то, и другое. Прощальный жест бедному Арло, которого вся эта история ничуть не утешила. Эти двое уже собираются перейти дорогу, как вдруг Говард останавливается, оборачивается и радостно восклицает:

– Постой-ка, вы же общаетесь с Карлосом Пелу? До чего тесен мир! Может, увидимся на свадьбе!

Артур Лишь издал свою первую книгу, когда ему было за тридцать. К тому времени он уже долгое время жил с известным поэтом Робертом Браунберном в небольшом домике – хижина, так они его прозвали – на крутой ступенчатой улице Сан-Франциско под названием Вулкан-степс. Ступени начинались на Левант-стрит и тянулись вниз среди лучистых сосен, папоротников, краснотычиночников и зарослей плюща до площадки, откуда открывался вид на центральную часть города. На крыльце их дома, подобно забытому платью выпускницы, раскинулась бугенвиллея. В «хижине» было всего четыре комнаты, и одна сразу была отведена Роберту под кабинет. Они побелили стены и развесили по дому картины Робертовых друзей (включая ту, где почти узнаваемый Лишь позирует ню на скале), а под окном спальни посадили молодой плющ. Совету Роберта насчет писательства Лишь последовал только через пять лет. Поначалу – вымученные рассказы. А потом, на исходе их совместной жизни, – роман. «Калипсо»: переложение мифа об Одиссее и Калипсо в период Второй мировой войны. Туземец с острова на юге Тихого океана выхаживает солдата, которого прибило к берегу, влюбляется в него и должен помочь ему вернуться в свой мир, домой к жене.

– Артур, эта книга… – сказал Роберт, для пущего эффекта снимая очки. – Любить тебя – великая честь.

Книга имела умеренный успех; сам Ричард Чемпион соблаговолил написать рецензию для «Нью-Йорк таймс». Роберт прочитал статью первым, сдвинув очки на лоб в помощь внутреннему взору поэта, а затем с улыбкой протянул Лишь; сказал, что отзыв положительный. Но писатель всегда почувствует ложку дегтя в бочке меда: в конце рецензии Чемпион написал, что автор – «велеречивый лютик». Лишь уставился на эти слова, как школьник на условия задачки. Эпитет «велеречивый» звучал как похвала (но явно ею не был). Но лютик? Что это вообще означает?