Маккензи Ли - Руководство джентльмена по пороку и добродетели

Даже мой первый поцелуй – увы, не с Перси – в каком-то смысле без него не обошелся. В тот год, когда мне исполнилось тринадцать, на устроенном моим отцом рождественском балу я поцеловал Ричарда Пила. Поцелуй, кстати, был неплох, особенно для первого раза, но после Ричард струсил и наговорил своим родителям, юношам Чешира и вообще всем и каждому, что я содомит и принуждал его. Ничего подобного, и вообще хочу заметить, что я никогда никого не принуждал (также хочу заметить, что во все последующие разы мы с Ричардом Пилом совокуплялись исключительно по его желанию, я лишь удачно попадался ему под руку). Отец тогда заставил меня принести извинения семье Ричарда, а сам произнес речь о том, что, дескать, в этом возрасте мальчики частенько шалят (эту речь ему не раз приходилось повторять в последующие годы, хотя замечание про возраст со временем перестало быть убедительным). Когда гости ушли, он избил меня до черных мушек в глазах.

Потом я много недель ходил весь в синяках и красных пятнах стыда, а все вокруг косо на меня глядели и не скрываясь выражали презрение. Я было поверил, что теперь все друзья отвернулись от меня, а я даже поменять ничего не могу. Но когда юноши в следующий раз выбрались в город сыграть на бильярде, Перси ткнул Ричарда кием в лицо, выбив ему зуб. Он извинился, будто все вышло случайно, однако это была вполне явная месть. Перси заступился за меня, когда остальные брезговали взглянуть мне в лицо.

Словом, Перси очень много для меня значил задолго до того, как я оглушительно в него втрескался. Просто в последнее время я еще теряю дар речи каждый раз, когда мы сталкиваемся коленями за узким столиком где-нибудь в пабе. Притяжение между нами лишь чуть-чуть усилилось, но у меня вдруг осыпались с небес все звезды, сошли с орбит планеты, и я бреду в потемках, не зная дороги, по неведомым землям влюбленности в лучшего друга.

Если бы Великобритания уходила под воду и у меня была лишь лодчонка на два места, я спас бы Перси. А если бы он уже утонул, я бы, думаю, все равно не спас никого другого. И сам бы, может, пошел ко дну. Хотя, наверно, я бы все же выплыл: меня, вероятно, вынесет к берегам Франции, а в нашем с Фелисити детстве моя семья провела там лето, и мне запомнилось множество прекрасных дам. Попадались там и весьма милые юноши, иные – в очень, очень тесных брюках, хотя и не помню, что я в одиннадцать лет считал тесным.

И вот мы плывем через Ла-Манш к Кале, а я ушел в размышления: о нас с Перси, об Англии, что тонет в море где-то позади, и о французских юношах в тесных брюках – прах побери, уже не терпится добраться до Парижа! Пожалуй, я чуточку перебрал. В Дувре я позаимствовал из бара бутылочку джина, и мы с Перси битый час ее распиваем. Осталась пара глотков.

С тех пор как мы погрузились на судно, Фелисити я не видел, да и Локвуда почти что тоже. В Дувре, пока мы пережидали непогоду, он все возился с багажом, с бумагами, с формальностями. А как только мы отчалили, у него появилось новое срочное дело: перегнуться через борт и опорожнить желудок. У нас была не менее важная задача: держаться от него подальше. К счастью, он нам в этом вовсе не мешал.

Небо и вода за бортом одинаково туманно-серы, но сквозь дымку уже подмигивают мне первые точки огоньков порта: неразличимое пока побережье очерчено ниточкой золотых огней. Море неспокойно, мы с Перси стоим бок о бок, опираясь локтями на борт, и из-за качки постоянно толкаемся плечами. Особенно бурная волна чуть не сбивает его с ног, и я, пользуясь случаем, хватаю его за руку и ставлю на ноги. Я уже изрядно поднаторел в искусстве касаться его под благовидным предлогом.

Мы с ним впервые с самого Чешира предоставлены сами себе, и я все это время рассказывал ему, какие суровые запреты наложили отец с Локвудом. Перси слушает, пристроив подбородок на два кулака, сложенные один над другим на перила. Когда я замолкаю, он молча протягивает мне бутылку джина. Я твердо намереваюсь ее осушить, однако она оказывается уже пуста.

– Сукин сын!

Под его смех я бросаю бутылку в серую воду; она несколько мгновений качается на волнах, и ее затягивает под судно.

– За какие грехи нам попался единственный в целом свете провожатый, который вообще не понимает смысла гран-тура?

– А… какой у него смысл?

– Напиваться и развлекаться с женщинами.

– А вместо этого нам, похоже, предстоит довольствоваться разбавленным вином к обеду и ублажать себя самим.

– Тоже ничего постыдного. Если бы Господь не хотел, чтобы мужчины себя ублажали, он бы создал нас с крюками вместо рук. И все же мне не улыбается до самой следующей осени ложиться в постель одному. Да я же взвою! – Я вглядываюсь в лицо Перси, высматривая там то же отчаяние, что снедает меня: я-то думал, мы сходимся во мнении, что у нас будет целый год полной свободы, прежде чем он уедет учиться на адвоката, а я напихаю в карманы булыжников и брошусь в океан. Однако он выглядит отвратительно довольным. – Стой, да ты, кажется, от всего этого культурного бреда в восторге?