Натаниэль Филбрик: В сердце моря. Трагедия китобойного судна «Эссекс»

Немного ранее, двадцать девятого июня того же года, Овид Мейси засвидетельствовал, что публичное собрание квакеров в Южном Доме встреч посетило две тысячи человек – больше четверти всего населения острова.

И хотя многие пришли ради спасения своих душ, подростки и юноши преследовали иные цели. Ни одно другое мероприятие в Нантакете не давало такой возможности повстречаться с представительницами противоположного пола. Нантакетец Чарльз Мерфи описал в стихах, как молодой человек, такой же, как он сам, проводил длинные перерывы между речами, характерными для квакерских собраний. Сидел и, поглощая жадным взором всю красоту, собравшуюся там, рассматривал смешенье лиц и платьев.

Еще одним местом встреч молодых влюбленных была небольшая гряда между холмов за городом, где стояли четыре ветряные мельницы. Здесь пары могли наслаждаться живописным видом города и Нантакетской гавани, с маяком, только что выстроенным на Грейт-Пойнт. Его было видно отовсюду.

Но, что удивительно, нантакетцы, даже самые молодые и отважные, вроде Никерсона и компании, редко выходили за ворота маленького города. «Хотя остров наш мал, – признавался в письме один из торговцев китовым жиром, – а я никогда не был ни на восточной, ни на западной его оконечности, а в последние годы, пожалуй, не отходил от города дальше чем на милю». В мире китов, морских змей и зловещих знаков в ночном небе все нантакетцы, и мореходы, и сухопутные жители, взирали на город как на священное, огражденное место повседневных привычек и бесконечных родственных союзов. Это место было их домом.

Внутри внешне спокойного квакерского сообщества кипели страсти. Глядя на этих людей, каждый четверг посещающих многотысячные собрания, на мужчин в длинных черных пальто и широкополых шляпах, на женщин в платьях в пол и придирчиво выбранных шляпках, можно было бы подумать, что жизнь их размеренна и упорядоченна. Но, помимо общей веры и общего наследия, их души тревожило и кое-что еще – одержимость китобойным промыслом. И, как бы ни старались жители острова скрыть это, каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок разделяли дикую жажду крови, страсть к охоте, передававшуюся из поколения в поколение.

Эту страсть нантакетец впитывал с молоком матери. С первыми словами ребенок учил язык охоты. Например, слово «таунор» – заимствованное у вампаноагов понятие, означавшее, что кита удалось увидеть дважды. Чтобы дети засыпали быстрей, им рассказывали об убийствах китов и о китах-убийцах. Одна мать, смеясь, рассказывала, как ее девятилетний сын привязал к вилке моток хлопковой пряжи и попытался загарпунить кошку. Мать вошла в комнату в ту минуту, когда напуганное животное бросилось бежать. Не понимая, что происходит, мать подхватила упавший клубок. Словно опытный гарпунер, мальчик кричал: «Трави, мама! Трави! Она нырнула в окно!»

Ходили слухи, что на острове существовало тайное общество юных девушек Нантакета, которые клялись выходить замуж только за того, кто убил кита. Чтобы помочь этим юным особам распознать охотников, гарпунеры носили на отворотах булавки в виде дубовых клиньев, какими удерживают гарпунный линь в колодке со свинцовым кипом. Гарпунеры, физически развитые и имеющие шанс когда-нибудь занять место капитана, всегда считались самыми перспективными из нантакетских холостяков.

Вместо того чтобы пить за здоровье, нантакетцы предпочитали гораздо более мрачный тост:

Несмотря на браваду этого маленького тоста, со смертью нантакетцы сталкивались очень часто. В 1810 году на острове Нантакет было сорок семь детей-сирот, а почти четверть женщин старше двадцати трех лет (в этом возрасте обычно выходили замуж) были вдовами.

Уже став стариком, Никерсон по-прежнему ходил на могилу родителей на старом Северном кладбище. В 1819-м, незадолго до того, как отправиться в плавание на борту «Эссекса», он, несомненно, также шел по кладбищу, по опаленной солнцем траве, меж покосившихся надгробий.

Первым умер отец Никерсона. Девятого ноября 1806 года. Ему было тридцать три. На его могильном камне выбито:

Мать Никерсона, родившая пятерых детей, умерла меньше чем через месяц. Ей было двадцать восемь. Ее старшей дочери – восемь, а единственному сыну – всего два года. Ее эпитафия гласит: