Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

– Но… он уже несколько дней не двигался! – воскликнул ветеринар.

Он отодвинул засов и открыл клетку.

Элиза осторожно взяла больного, стараясь не сдавить перевязанные бока и лапы. Он доверчиво лежал в ее руках, словно ни единой косточки не было в его теле. Она тихонько прижала его к груди и погладила. Пальцы ощутили биение маленького сердечка, чистого, зашедшегося от радости, и послышалось тихое мурлыканье, которому нужно было лишь немного веры, чтобы окрепнуть.

– Невероятно, – пробормотал ветеринар. – Я никогда не видел, чтобы кот так любил свою хозяйку.

– Что?

– Мы часто недооцениваем чувства животных. Посмотрите на вашего кота. Чтобы выжить, ему нужен был смысл жизни: вы. Это его любовь, это ваша любовь его воскресила.

Элиза, потрясенная, охваченная пылкой нежностью, которую сжимала в ладонях, соскользнула на пол, уткнулась носом в мягкую шерстку, теплую, шелковистую, и впервые за пять лет заплакала.

Она закрывала чемодан, когда ей позвонил адвокат Сэма Луи.

Это было ее последнее утро в Энсисеме. В девять часов служащий агентства осмотрел квартиру, вернул ей залог и попросил, уходя, бросить ключи в почтовый ящик. В полдень у дома номер пять по улице Стейнберга остановилось такси, и теперь шофер грузил багаж.

Адвокат по телефону представился, напомнив об их встрече на суде над Сэмом Луи, когда… Она тотчас перебила его, заверив, что отлично его помнит.

– Что вы хотите, мэтр?

– Послушайте, мое обращение несколько выходит за рамки обычного. Мой бывший клиент, Сэм Луи, попросил меня, чтобы я связался с вами.

– Вы это сделали. Дальше?

– Мм… Он утверждает, что вы регулярно навещали его в течение двух лет.

– Верно.

– Произошло нечто необычайное, мадам Моринье: Сэм Луи осознал весь ужас совершенных им преступлений! Сэм Луи понимает, что незаконно лишил жизни пятнадцать невинных женщин. Он сожалеет об этом. Переживает. Страдает. Мучится. Он, прежде описывавший свои убийства с объективностью видеокамеры, теперь рыдает при одной мысли о своей жестокости, о своих ударах, не может без слез вспоминать испуганный взгляд женщин, их крики, их сопротивление. Он точно одержим. Он понял также, что сломал жизнь пятнадцати семьям. Вот уже месяц он пишет всем близким своих жертв, выражая им свое сочувствие и раскаяние. Это просто чудо, мадам Моринье. И этим чудом, по его словам, он обязан вам.

– Вот как?

– Он стал человеком, мадам. Он! Будучи его защитником, я не должен говорить о нем дурно, но эта метаморфоза меня потрясла.

– Он сказал вам точно… в какой момент… он стал… человеком?

– В день, когда вы его простили.

Элиза уставилась на птаху с угольным оперением, севшую на лужайку. Круглый глаз в желтом кольце, как в монокле, обозревал окрестности.

Адвокат торопливо продолжал:

– Он плачет, рыдает, захлебывается слезами, мучится. Вот уже полтора месяца это другой человек. Нет, не так: это человек. Он жаждет встретиться с вами, мадам. Он не говорил с вами восемь недель. Навестите его, прошу вас. Вы так удивитесь.

– Не думаю.

– Как?

– Не думаю, что я удивлюсь. Моей целью, когда я пошла на контакт с ним, было именно это: вернуть его человечеству.

– Вы святая.

– Это было нелегко.

– Я держал бы пари, что у вас ничего не получится. Правда ли – простите мою нескромность, но… Правда ли, дорогая мадам, что вы его… простили?

– Да.

– Восхитительно!

– Я счастлива. Это худшее, что я могла ему сделать.

– Как?

– Передайте ему две вещи от меня, мэтр. Во-первых, скажите, что я не приду к нему больше никогда.

– Но…

– А потом скажите ему: теперь, когда он снова человек… – Элиза задумалась, прочистила горло и с расстановкой произнесла: – Добро пожаловать в ад!

Не сказав больше ни слова, она повесила трубку.

В траве прыгал дрозд, склонял головку, всматриваясь в землю, клевал зернышки, передвигался скачками, как будто состоял не из костей, а из пружинок. В последние несколько недель он освоил лужайку с острым чувством территории, как до него кот.

Шофер такси указал на чемодан в дверях:

– Последний?

– Да, спасибо, здесь колбаса – гостинцы для моих сестер.

– Жду вас в машине.

Элиза окинула взглядом цветущий сад, черного дрозда, чистившего перышки под лавром, синичек, отваживающихся залететь на террасу, потом подняла с пола плетеную корзину и сказала, помахав ключом:

– Прощай, Энсисем! Будем жить в Париже. Идет?

Кот на дне корзины не возражал.