Мишель Ловрик: Книга из человеческой кожи

Я родился в palazzo [12] на Гранд-канале. То есть в нашем palazzo, в нашей Венеции, за несколько лет до кончины сей почтенной дамы. Ее палач – Наполеон; его подхалимы и прихлебатели – сами венецианцы; ее судьи – мой собственный любезный читатель (с наилучшими пожеланиями к нему от меня!) и все его потомки.

Люди называли его Палаццо Эспаньол, или Испанский Дворец. Венецианцы из «Золотой книги», [13]мы связали себя узами брака с испанским серебром еще в те времена, когда испанцы только начинали грабить Новый Свет. Сколотив огромные состояния на серебряных рудниках, мои предки подрядили Тьеполо [14]написать портрет самой старой и бесполезной святой Нового Света – Розы из Лимы – для иезуитской церкви Джезуати [15]на бульваре Заттере. Наша семья занималась серебром, серебро текло в наших жилах, и мы говорили по-испански так же свободно, как дома – на венецианском диалекте. До тех пор, пока к нам не пожаловал Бони 5– имейте терпение, умоляю! – наша испанскость, если можно так выразиться, составляла предмет гордости нашей семьи и выделяла нас среди прочих.

Но смотрите, повитуха и хирург уже спешат в мою спальню!

Моя мать, Доната Фазан, в судорогах исторгла меня из своего лона 13 мая 1784 года. Она чуть не умерла при родах, как мне потом рассказывали. Часы едва успели пробить полдень, когда мое маленькое личико, перевернутое и задыхающееся, увидело свет. Мать отчаянно вскрикнула и лишилась чувств от боли. Читателю следует обратить внимание на то, что даже в этот решающий момент, когда зародилась наша история, слабость моей матери запросто могла погубить и меня, и будущее повествование. Однако же, как бы там ни было, оказавшийся рядом врач вытащил меня на свет из красной утробы в этот серый и унылый мир. Ну вот, наше приключение начинается.

Бывают моменты, когда литературные выверты представляются совершенно неуместными. Поскольку голая правда заключается в том, что в ту самую минуту мир содрогнулся самым натуральным образом. По ту сторону океана, в полдень того же самого дня, тринадцатого мая, землетрясение разрушило до основания десять городов в Перу. Только вообразите себе: горы проваливаются внутрь, земля спазматически ухмыляется во весь рот, проглатывая маленькие черные апострофы человечков! Дорогой читатель, давайте еще раз отметим, ко всеобщему удовлетворению, что кожа земли, равно как и моей матери, раскололась и покрылась трещинами в тот день, когда я появился на свет, и обе будут вечно носить шрамы в память об этом событии.

Впрочем, известия, дошедшие до нас из Перу, нельзя было назвать совсем плохими. Напротив, то, что другие склонны были называть катастрофой, принесло мне недурные дивиденды. Видите ли, землетрясение бесплатно вскрыло три новые глубокие серебряные жилы на рудниках моего отца в Южной Америке.

Вокруг моей колыбельки уже висели серебряные погремушки, серебряные кубки и серебряные изображения Гранд-канала. Моя сестра Рива трясла у меня над головой серебряными сережками, чтобы заставить меня плакать.

Она еще пожалеет об этом.

С самого начала от него были одни только неприятности. А как иначе? Ведь родился сын и наследник, но никто особо не радовался, ведь он чуть было не разорвал госпожу пополам, эта ошибка Господа Бога! Поначалу и надежды-то никакой не было, что Доната Фазан выживет. Потом она малость оклемалась, и мы вроде как должны были испытать облегчение. Ничего подобного. Мы тогда еще не слыхали о сотнях жизней, загубленных в Перу, но в те дни Палаццо Эспаньол пребывал в тоске и печали, хотя мы и сами не знали толком почему.

Дите хныкало и скулило. Но, казалось, оно вознамерилось жить дальше, умрет его матушка или нет.

Для сравнения, его сестра Рива была чудесным ребенком. А на него, говоря по правде, даже смотреть было тошно, на этого первого сына моего хозяина, мастера Фернандо Фазана. На нем не было метки дьявола, ничего такого, во что можно было бы ткнуть пальцем и воскликнуть: «Какой ужас!» Ничего такого. Покамест нос, глаза, половые органы – все находилось на своих местах, если так можно сказать. Ну разве что глаза располагались чересчур близко. У него было вялое отталкивающее лицо, от которого люди не могли отвести глаз и все смотрели и смотрели, как в глубокий колодец, словно бы тонули в нем. Было в этом ребенке что-то такое, что действовало всем на нервы. Случалось, люди подходили к его колыбельке с улыбкой, а потом вдруг поспешно пятились, смущенные и перепуганные. Клянусь, бабочки дохли на лету, пролетая над ним.