Мелинда Абони - Взлетают голуби

Да, наконец, наконец мы здесь! Обежав бабушкино царство, мы чувствуем, что действительно приехали на родину, что мы сейчас там, где прожила свою жизнь наша бабушка, наша мамика, которая вообще-то навещала нас в Швейцарии, два раза на Пасху и один раз на Рождество и еще ездила за границу один раз, в Рим, поцеловать руку Папе; мамика, смеясь уголками губ, рассказывала о том, как долго и трудно она добиралась к своему обожаемому Папе Римскому на автобусе, и о Риме, который показался ей таким невероятно огромным, что приходилось все время за кого-нибудь держаться, за кого-нибудь из товарок или хотя бы за свою палку. Девоньки мои большие, маленькие мои, говорит мамика, а мы берем ее с двух сторон под руки и медленно идем к нашей машине, потому что отец уже зовет нас помочь разгрузиться, и когда мы разбираем набитый под самую крышу «шевроле» и складываем наши сумки и чемоданы возле колодца, то обнаруживаем, что жара и не думает слабеть, хотя время уже идет к вечеру.

Ах, какая машина! – говорит мамика, заложив руки за спину, и как ты на такой громадине ездишь, Миклош, ты, когда в ней сидишь, видишь хотя бы, где у нее начало и где конец? В Америке все на таких ездят, отвечает отец, ей-богу, говорит он, когда мамика недоверчиво поднимает брови, сядьте-ка, и отец открывает боковую дверцу, гладит ладонью светлую кожаную обивку сиденья, удобнее, чем всякая мягкая постель, отец закуривает сигарету, мамика колеблется, стара я для таких новомодных вещей, матушка говорит, успеется, завтра тоже будет день, но отец берет мамику за руку, ласково и твердо, и тогда мамика, неловко пригнувшись, садится в машину. Отец элегантным движением захлопывает дверцу, и мы с Номи, сидя на чемоданах, наблюдаем, как мамика смотрит в ветровое стекло и пытается улыбнуться; отец, сев за руль, рассказывает ей про автоматическую коробку передач, нажимает кнопку, показывая, как открывается окно, говорит про климат-контроль, описывает, какой тут вообще комфорт, – отец любит употреблять это слово, хотя произносит его с неправильным ударением.

Номи, матушка и я, все мы знаем, что в ближайшее время еще не раз будем свидетелями таких демонстраций; послезавтра, например, мы пойдем к дяде Морицу, на свадьбу его сына Нандора, и все мужчины, одетые в праздничные костюмы, тут же столпятся вокруг нашего «шевроле», словно пришли сюда затем, чтобы подивиться на машину, а не поздравлять молодоженов; мы видим мысленно, как они с серьезными лицами обходят автомобиль, поглаживая блестящие металлические округлости, потому что даже легкое прикосновение, кажется им, приносит удачу, а потом кому-нибудь из них, нет, не кому-нибудь, а Нандору, жениху, разрешено будет поднять капот, то есть произвести магическое действие, в результате которого откроется сущность авто – станет виден двигатель, – потом отец включит зажигание, и мужчины, стоя вокруг мягко рокочущего мотора, будут говорить, говорить, говорить, курить и показывать пальцами на важные детали, которые необходимы машине, чтобы быть тем, что она есть, и не только катиться, не только мчаться, но и обеспечивать владельцу максимальное удовольствие от вождения.

Вот так или почти так все это будет происходить, а матушка, Номи, я, наши тетушки и двоюродные сестры, мы будем стоять чуть поодаль, поглядывая на мужчин и потешаясь между собой над той серьезностью, с какой они тянутся к технике; в такие моменты мы в самом деле не более чем глупые гусыни, которые только и знают, что гоготать, лишь бы не думать о том, что может произойти и чего мы больше всего боимся: не дай Бог, дружный восторг в какой-то момент перейдет в ссору, потому что кто-нибудь возьмет и скажет, что в социализме, несмотря ни на что, есть свои хорошие стороны; мы, глупые гусыни, знаем: одной-единственной такой фразы, такой искры будет достаточно, чтобы шеи у мужчин напряглись и покраснели: да, да, коммунизм – это, конечно, хорошая идея, пока он на бумаге!.. А капитализм!.. Эксплуатация человека человеком!.. Мы хоть и гусыни, хоть и сплетницы, но знаем, какой ничтожный шаг отделяет технику от политики, кулак от скулы; когда мужчины начинают говорить о политике, это вроде того, как если бы мы начинали готовить еду, с самого начала зная, что блюдо по какой-то причине не получится: или будет пересоленным, или недоперченным, или пригорит, все равно; разговоры о политике – это отрава, говорит мамика.

Как-то довольно нелепо выглядит наш «шевроле» во дворе у мамики, думаю я, когда матушка кладет руки нам на плечи; мы с Номи ждем, пока закончится спектакль, где-то на дереве сидит сыч и, наблюдая за нами, издает боязливые крики, давайте занесем багаж, говорит матушка, вы же знаете, это еще долго может продолжаться, и, подхватив две сумки, она уходит с ними, а мы сбрасываем туфли и остаемся сидеть на чемоданах; солнце так накалило камни под ногами, что мы прикасаемся к ним только пальцами ног, жуть как горячо, говорит Номи, да уж, и мы косимся на «шевроле», на отца, который продолжает что-то объяснять, сидя за рулем и жестикулируя, зубы его поблескивают за ветровым стеклом; лишь потом, вспоминая эту странную сцену, мы догадываемся, почему не ушли оттуда, хотя нам было не по себе смотреть, как беспомощно мамика вертит головой, глядя из-под черного платка, надвинутого почти на самые глаза, то на отца, то на нас; наверняка мы бы убежали, чтобы не видеть смущение и растерянность мамики, но отец, отец, вы посмотрите на него: сигарета во рту, густые усы, золотые зубы, морщины на лбу, – и, несмотря на все это, он вдруг стал моложе, перед нами просто молодой парень, который с детским воодушевлением показывает матери, чего он достиг, и ждет похвалы, слов восхищения, признательности (а мамика, хоть и чувствует себя не в своей тарелке, поймет конечно же, что нужно сыну, и откликнется, откликнется немедленно, и скажет что-нибудь ласковое, и похвалит), – словом, мы с Номи остались сидеть вот почему: нам хочется как можно дольше смотреть на этого парня, смотреть, чтобы никогда больше не забыть.