Катрин Шанель - Последний берег

Страна отдалась оккупантам, точно несытая любовница. Немецкие офицеры и солдаты стремились покорить как можно больше француженок, познать их прославленный шарм. А быть может, двигала ими извечная жажда завоевателей: впрыснуть свое семя, обеспечить рождение детей с подлинно арийской кровью…

Проституция расцвела пышным цветом. О, где вы, Пышки, воспетые Мопассаном? Среди моих постоянных пациенток была некая Мадлена Леру, страдавшая причудливым неврозом. Она держала несколько публичных домов в окрестностях Парижа. Порой, закончив осмотр и выписав необходимые лекарства, я выслушивала ее жалобы на сложность ее ремесла.

– Вы не поверите, моя дорогая, сколько у нас теперь работы! Девочки буквально сбиваются с ног. Но я говорю им: еще пара лет такого труда, и те из вас, кто не будет зевать и транжирить, смогут удалиться на покой и открыть свое небольшое дельце.

– Те, кто не умрет страшной смертью от сифилиса, – услужливо подсказывала я.

– Да, но нужно беречься, нужно быть внимательной к себе, – объявила эта истеричка.

– Мадлена, а вы читали Мопассана?

– Разумеется! – Сутенерша взглянула на меня удивленно своими прекрасными синими глазами, в которых всегда точно стояли слезы – верный признак истерички.

– А помните рассказ «Койка № 29»?

– Нет, я как-то больше романы. Ах, этот «Милый друг»!

– Прочтите, вам понравится. Действие рассказа происходит во время франко-прусской войны. Там идет речь о женщине легкого поведения, которая нарочно не лечила сифилис, чтоб заразить как можно больше врагов.

– Не понимаю, что вы хотите сказать, – поморгала Мадлена.

– А рассказ «Пышка» вы помните?

Но тут я одумалась. Мое поведение становилось невозможным для врача, который уважает своих пациентов. Но в том-то все и дело, что я не могла уважать Мадлену. Я брезговала ею, невзирая на данную мною клятву Гиппократа. Она казалась мне чем-то вроде опасного насекомого. Это был скорпион, притаившийся в песчаной воронке; паук, стерегущий свою паутину; оса-наездница, оседлавшая жирную, равнодушную гусеницу и парализовавшая ее своим ядом. Для меня насекомое не представляло опасности, я могла раздавить его ногой в один момент, но для своих жертв Мадлена представляла угрозу серьезную и даже смертоносную. Разговаривала я с ней только из желания узнать действительность со всех сторон, даже с самой что ни на есть неприглядной стороны. Нужно отдать Мадлене должное – она обладала острым и поверхностным умом, свойственным парижанкам. Беседа была бы даже приятной, если бы не дрожь отвращения, что время от времени пробегала по моему телу, как озноб.

– Кстати. – Мадлена попыталась сменить тему, за что я была ей благодарна. – А вы слышали? В Америке проводятся опыты по излечению сифилиса этим новым волшебным лекарством. Пеницилл, или как-то там.

– Пенициллин. Но это пока только эксперименты.

– Да, конечно. Знаете, моя подруга Симона де Бовуар говорит, что избавление от опасности заражения и нежеланной беременности освободит женщин из оков векового рабства…

– Что? – не поверив своим ушам, переспросила я.

– Из оков векового рабства! – громче повторила Мадлена.

– Да нет, не то. Кто ваша подруга?

– Симона де Бовуар. Вы не знаете ее? Как? Она бывает в моем салончике. И ее супруг, конечно, тоже жаловал меня своими визитами. Пока его не мобилизовали. Хотите познакомиться с Симоной? Приходите к ужину в понедельник, она будет у меня. Без мужа, к сожалению. Говорят, он пропал без вести. Несчастная Симона просто убита горем…

Какие только знакомства не дарит нам Париж! Хотя где же еще бывать знаменитой писательнице и ее супругу, великому философу Сартру? Не в салоне же у Шанель. Они не искали легких путей, не ждали приятных знакомств, жаждали постичь «хаос и абсурд человеческой жизни, чувства страха, отчаяния, безысходности» – как было сказано в предисловии к роману «Тошнота». Где еще было ему ждать вдохновения, как не в салоне содержательницы борделя?

Если бы Сартр не томился в то время в немецком плену – ему было бы где разгуляться в смысле хаоса и абсурда. Ведь абсурдом теперь стал весь Париж.

Первые дни оккупации были днями всеобщего бегства. Парижане снимались с мест целыми кланами и поодиночке, упаковывали чемоданы и бежали – сами не зная куда. Пришли они в себя, видимо, только на берегу Атлантического океана, посмотрели, вздыхая, в туманную даль, и… вернулись назад, на насиженные места. Жизнь должна была наладиться, войти в привычные берега, течь по намеченному руслу…