Заза Бурчуладзе - Растворимый Кафка (сборник)

Не знаю, с какой радости, но вдруг я спросила у Зазы:

– Нравится тебе Сорокин?

А тот, будто только того и ждал, сразу забыл и про Куклу, и про тинейджера, стянул вниз майку, мигом стер с лица глумливую улыбку, выпустил из ноздрей остатки сигаретного дыма и вновь вперился мне в глаза. Опять, думаю, не ответит, оставив мне гадать, что кроется за этими его взглядами.

– В общем, – ответил он, – да…

И все лыбится, главное, типа – ну, что, таки отважилась заговорить со всемогущим, ты, прах и пыль у моих ног?! Да в жопу меня поцелуй, придурок!

Очень я разозлилась, вот, думаю, сейчас заеду ему по морде, и даже рука уже поднялась, но что-то вдруг меня остановило. Пошла перечислять сорокинские романы да повести. Он за мной… Само собой вышло что-то вроде состязания: кто назовет быстрее и больше… Обнюхивались мы, как собаки, скорей даже внюхивались друг в друга, будто уже были знакомы… и только восстанавливали в памяти фрагменты давних встреч. Впрочем, об этом позже.

– Как тебе «Лед»?

– Да так… и да, и нет.

Бесполезный ответ, но мне почему-то понравился. Понтуется он так, что ли? Впрочем, если б тогда кто меня спросил о «Льде», я бы, сто процентов, так же ответила. Почему? Бля! Не знаю, как объяснить, но сдается, что это «и да, и нет» стало тем единственным точным ответом, что сблизил меня и Зазу… Как бы увенчал собой сумму всех прочих совпадений, нашу готовность к встрече и наличный опыт, но эдак уже и до говнофилософии недалеко.

Кстати, сам Сорокин быстро исчез из беседы. Зато с нами остался «лед» (в абстрактном значении этого слова). К сожалению или к счастью, именно «лед» оказался словом-ключом, осмыслившим нашу встречу. Да, вот еще… мне трудно будет объяснить хоть что-нибудь тем, кто не читал означенного романа. Но здесь и сейчас самое главное не это. А то, что между нами возникло нечто нас связавшее, и ничего в этом особого нет, не «лед», так другое слово нашлось бы. Ведь нашлось бы?

Посиделки у Жгенти, как всегда, нагнали тоску и сонливость. Сначала у Куклы сузились глаза, как у кота, и он заворчал: хочется спать, поехали отсюда. Батумского тинейджера меж тем довели до такого состояния, что он был готов впиться в соски не только всех присутствующих, но и самого католикоса-патриарха всея Грузии. На телевизор никто уже не смотрел; правда, там и от Моррисси уже ничего не оставалось, кроме атласной рубахи да лужицы пота. Доволен был разве что только Месхи: сучка в течке с таким напором и упоением лизала ему лицо, что чуть было не стерла его совсем так, что даже родная мать не узнала бы…

Снова едем в машине Куклы. Снова дорога. Ночной Тбилиси. Вот-вот рассветет. Кукла и Месхи спереди. Месхи почти спит, глаза его сомкнуты, голова опрокинута на спинку сиденья, но вид в целом довольный. Пребывание у Жгенти не прошло для него даром – то и дело ни к селу ни к городу он выкрикивает отчаянным голосом цитаты из песен Моррисси. Не отстает от Месхи и Кукла, он пришел в себя и периодически выдает свою фирменную фразу: «Everybody dance now!» – умудряясь при этом объезжать ямы, резко выворачивая руль, хотя время от времени ямы все-таки подкатываются под колеса. Нас трясет, как в одной большой колыбели, и не как на городских улицах, а как на деревенских проселках…

Мы с Зазой рядом на заднем сиденье. Ни слова не произносим. Скромничаем? Да какое там! То, что я по своим моральным, физическим и интеллектуальным показателям не принцесса, это ok, но ведь и у него на лбу написано, что он за мозгоеб, да и не дурак к тому же. Думаю себе: и чего ты, дура, подкатываешь к этому писаке, как последняя блядюга? Думать думаю, а взгляда от него не отвожу. Чую, он это заметил, но не подает вида, с сосредоточенностью туриста вглядывается в город, будто впервые видит его.

Безлюдная улица Нуцубидзе: ямы, рытвины, кочки, – улица Кавтарадзе: своры собак на свалках, – Ваке-Сабурталинская дорога: игры теней, метанье бомжей, мельканье лунатиков и неприкаянных по мостовой, – проспект Чавчавадзе: никогда не отрывающий от себя стоп прохожих, – улица Меликишвили: мерцающие дорожные знаки, патрульные машины, желтый отблеск на куполе темного «Макдоналдса» и ярко светящаяся красная «M» над метро «Руставели», – спуск Элбакидзе: мертвый «Берлин», – мост Галактиона Табидзе: кто-то замерший и присмиревший опирается о перила, хочет то ли сигануть в воду, то ли пустить по теченью реки свои грустные думы, то ли поэт, то ли геометр… У ног его желтая собака с глубокими, прекрасными, огромными глазами… И наконец проспект Плеханова: высаживаем Месхи, – полусонный-полувозбужденный, выходя, он в последний раз бросает какую-то фразу из Моррисси, посылает нам воздушный поцелуй и не идет, а словно по воде скользит легкими стопами, плывет, как ладья, от нас к дому.