Стюарт Льюис - У вас семь новых сообщений

– Пятнадцать! – кричит он, закончив играть. Я надеваю халат и подхожу к окну, не задумываясь о том, что на голове у меня скорее всего полный бардак. – Я могу объяснить!

На долю секунды мне кажется, что это Тайл научил его фразам из сценариев, но потом понимаю: он действительно расстроен. Я качаю головой и задергиваю шторы. На часах 10:15, через сорок пять минут у меня фотосессия для «Нью-Йорк таймс». Неприятно говорить, но сейчас бы пригодилась помощь кого-то вроде Рейчел-один. Вместо этого мне приходится обратиться к Тайлу. Он помогает мне подобрать одежду: простое красное платье с отделкой жемчужного цвета – и придерживает мои волосы, пока я подвожу глаза.

– Знаешь, Тайл, наверное, там будет визажист.

Он не так оптимистичен:

– Они же фотографируют тебя не для рекламы. Это же расследование.

Он явно не знает, что значит расследование, но я не протестую.

– Кстати, – говорит брат, помогая мне надеть левый ботинок, – у тебя здорово получилось вчера вечером. Думаю, у тебя есть будущее.

Почему-то услышать это от Тайла для меня важнее, чем от любой знаменитости.

Позже, после контрольной по истории, за которую я вряд ли получу больше тройки, меня фотографируют для «Таймс». Фотосессия проходит в студии с белыми стенами. Фотограф – лысый европеец. Его помощников зовут – я не шучу – Франц и Ганс, и они соответствуют всем возможным стереотипам. Он помогает мне расслабиться и почувствовать себя как дома, играя со мной в ассоциации. Он выкрикивает слово, а я должна отвечать первое, что приходит в голову. Получается примерно так:

– Голубое платье.

– Мама.

– Кокос.

– Разбитая голова.

– Желтый.

Я отвечаю:

– Карри. – И в этот момент он делает снимок.

Моя стеснительность куда-то девается, я излучаю уверенность, которой раньше в себе не замечала. Целых полтора часа я не думаю ни об Оливере, ни о Рейчел-один. Во время интервью меня угощают горячим шоколадом и печеньем. У репортера, – она тоже из Европы, – черные волосы, падающие на глаза. Она задает мне массу технических вопросов по фотографии. Я отвечаю примерно так же, как ответил бы Тайл. Я читала инструкцию к своей камере, но на самом деле вряд ли смогу объяснить, что делаю. Впрочем, я ей, кажется, нравлюсь. В конце интервью добавляю:

– Мне просто хочется по-новому взглянуть на вещи.

Я, конечно, звезда, но сегодня последний день учебы. Десятиклассник добывает мне дополнительный пончик во время ланча, и новенькие девочки дарят мне цветы. Я даже вынимаю один из букета и вставляю в волосы. По дороге домой люди смотрят на меня и перешептываются.

Я иду в блинный ресторанчик, и у меня такое чувство, что я предаю Оливера, встречаясь здесь с Ричардом, которому здесь нравится, и он тоже делает заказ на французском. Я решаю учить другой язык.

Он заказывает блинчики с бананами, я – с ветчиной. Ричард говорит, что скучает по Джулиану, но одновременно рад: в его отсутствие можно есть больше. Я пытаюсь придумать, как напроситься к ним в гости, но он неожиданно предлагает заехать к ним, будто Италия – это где-то в Квинсе.

– Ты даже не представляешь, как я этого хочу. Столько всего случилось за последнее время, мне надо выбраться из дома.

– Ну ладно. Значит, ты едешь в Италию. – Ричард жестом просит официанта принести счет. – Придется, правда, потрудиться, чтобы убедить в этом твоего отца.

– Шутишь? За ним должок. Я сумею заставить его согласиться.

– Ну-ну… Девушка, которая знает, чего хочет.

Мы идем домой, и я пытаюсь вспомнить, когда раньше мне было настолько же хорошо. Когда Орландо жил у нас и… в Нью-Мексико.

– Помнишь Санта-Фе? – спрашиваю я.

– Разве это можно забыть?

Мама однажды велела нашему водителю забрать меня из школы прямо посреди уроков и отвезти в аэропорт Тетерборо, где мы встретили ее на частном самолете. Как и в случае с домом на Гудзоне, она не сказала мне, куда мы летим. Я помню, как удивилась тому, что в самолете был холодильник с шестью сортами мороженого. Когда мы прилетели, нас тут же усадили в лимузин, и я смотрела в окно, пока мы ехали по каньону. Земля вокруг нас была темно-красного цвета. Помню, как радовалась тому, что приехала в незнакомое место во время учебы. Я внезапно стала человеком, которому можно завидовать. Не столько тому, что меня забрали из школы, сколько тому, что меня оттуда забрали по важному поводу – и этот повод включал в себя частные самолеты и мороженое.

Утром мы поехали на ранчо, где и проходила фотосессия. Там было пять человек, которые причесывали, и одевали маму, и наносили ей макияж. Хотя я бы скорее сказала, что они помогали ей растрепаться. Еще там был вороной жеребец, огромный и дикий, но с большими теплыми глазами. Мама забралась на него, и тут он совершенно потерял голову, начав прыгать и брыкаться, мама соскочила с него и сломала запястье. Лошадь исчезла в прерии. Я, несмотря на мамину травму, не переставая расспрашивала всех, что же будет с лошадью. Все говорили, что она вернется, но я не верила. Маме наложили гипс. Ричард в то время преподавал в Денвере и восемь часов проехал на машине, чтобы увидеться с нами. Он сказал, что мама никогда раньше ничего не ломала.