Сьюзен Зонтаг: Поклонник Везувия

Что же делать? Как любить ее, – вслух размышляет он. – Как любить ее теперь.

Полагаю, сэр, – изрекает молодой человек, – единственный вопрос – в том, где ее теперь хранить. Уверен, что покупатель непременно сыщется. Позволено ли мне будет от вашего имени заняться поисками покупателя среди коллекционеров, знакомых мне, но, возможно, незнакомых вам? Мне доставит удовольствие осторожно навести справки после вашего отъезда.

Действительно, время ехать, – отвечает старший.

Оба выходят.

Вот рот вулкана. Да, рот, а лава – язык. Тело, чудовищное, живое, и мужское, и женское. Оно извергает, исторгает. Но оно также и полость, бездна. Нечто живое, то, что может умереть. Нечто инертное, что способно возбуждаться время от времени. Нечто, существующее не всегда, постоянная угроза. Хоть и предсказуемая, но часто не предсказанная. Нечто капризное, неуправляемое, зловонное. Не это ли называется первобытным? Невадо-дель-Руиз, гора Святой Елены, Ла-Суфрир, Мон-Пеле, Кракатау, Тамбора. Дремлющий монстр, который просыпается. Монстр, который с рыком обращает внимание на тебя. Кинг-Конг. Он изрыгает хаос и вновь погружается в сон.

Меня-то за что? Я ничего не сделал. Тут моя деревня, так уж вышло. Где мне еще жить, если я здесь родился, воет темнокожий абориген. Всем надо где-то жить.

Разумеется, мы можем воспринимать это как грандиозное пиротехническое представление. Вопрос расстояния. Достаточного расстояния. Есть прелести, восхищаться которыми можно лишь издалека, говорит доктор Джонсон; нет зрелища благороднее пожара. С безопасного расстояния это спектакль, столь же восхитительный, сколь и поучительный. После легкого ужина на вилле сэра *** мы, вооружившись телескопами, выходим на террасу – наблюдать. Белый плюмаж дыма, рокот, часто сравниваемый с отдаленным боем тимпанов: увертюра. Затем начинается фантастическое действо. Плюмаж багровеет, вздувается, реет, в небеса взмывает дерево пепла, вверх, вверх, пока его не расплющивает давление стратосферы (если повезет, мы увидим, как вниз по склону стремительными лыжниками побегут рыжие и красные потоки) – это длится часами, а то и днями. Затем, caiando, [1] все стихает. Но вблизи в душу вгрызается страх. Этот грохот, этот немыслимый грохот, такой оглушительный, что воображение отказывается его принять. Беспрерывный, рокочущий, громоподобный рев, он нарастает и нарастает, хотя громче, кажется, стать уже не может; рев изрыгается во все небо, заливается в уши, вытесняет из костей мозговую жидкость, полонит душу. Даже того, кто уверен в своем положении стороннего наблюдателя, окатывает волной ужаса и отвращения, с силой, не знакомой доселе. По деревне у подножия горы – мы могли бы туда сходить – движется то, что со стороны кажется селевым потоком, а на самом деле, – вязкая ползучая черно-красная жижа. Она тычется в стены домов, и те, постояв мгновение, содрогаются, рушатся, и поток жадным ртом с чавканьем засасывает обломки; он толкает, вдыхает, переваривает, методично разлагает на атомы дома, машины, повозки, деревья. Он неумолим.

Осторожно. Закрой рот платком. Пригнись! Ночное восхождение по склону предсказуемого, в меру активного вулкана – одна из самых интересных экскурсий. Мы долго взбираемся на бок конуса, а затем стоим на губе (да, губе!) кратера и всматриваемся внутрь, дожидаясь, пока покажется сокровенное, бурлящее нутро. И оно появляется, каждые двенадцать минут. Не так близко! Начинается. Слышится баcсо профундо – великан полощет горло, – и под коркой, стягивающей серую лаву, появляются багровые отблески. Сейчас он выдохнет! Удушающая серная вонь невыносима – почти. Лава поднимается, но не переливается через край. Над кратером, невысоко, висит облако пепла и раскаленных камней. Опасность, когда она не очень опасна, будоражит.

Неаполь, 19 марта 1944 года, 4 часа пополудни. На вилле стрелки больших английских часов с маятником остановились в очередной роковой момент. Опять? А ведь так долго было тихо.

Подобно страсти, эмблемой которой он признан, вулкан может умереть. В наше время уже определено, более или менее точно, в какой момент ремиссия переходит в стадию полного излечения, и все же специалисты неохотно объявляют мертвыми длительное время бездействующие вулканы. Халеакала, последний раз извергавшийся в 1790-м, до сих пор официально числится спящим. Он спокоен, потому что спит? Или потому что умер? Он все равно что мертвый – пока не оживет. Огненная река, поглотившая все на своем пути, становится рекой черного камня. Здесь никогда больше не вырастут деревья, никогда. Гора суть могила собственной жестокости: разрушение, вызванное извержением, затрагивает и сам вулкан. Каждый раз, когда извергается Везувий, от его вершины отлетает кусок. Вулкан становится меньше, невзрачнее, бесформеннее.