Габриэль Маркес - Вспоминая моих несчастных шлюшек

Это происшествие так меня взволновало, что я написал воскресную статью под заголовком, заимствованным у Неруды: «Кот – это маленький комнатный тигр?» Статья породила новую кампанию, которая в очередной раз разделила общество на тех, кто за котов, и тех, кто против. Через пять дней возобладало мнение, что вполне законно усыпить кота в целях общественной гигиены, но не по причине его старости.

После смерти матери меня всегда мучил страх, что кто-то может дотронуться до меня, когда я сплю. Однажды ночью я это почувствовал, но голос матери вернул мне покой: Бедный мой сын. Снова я почувствовал это на рассвете в комнате Дельгадины и чуть не подскочил от радости, решив, что это она ко мне прикоснулась. Но нет: то была Роса Кабаркас в полной темноте. Одевайся скорее и пошли со мной, сказала она, у меня серьезная проблема.

Проблема была и гораздо более серьезная, чем можно себе представить. Одного из важных клиентов заведения убили, зарезали в первой комнате дома. Убийца скрылся. Труп, огромный, голый, но в туфлях, бледный, как вареная курица, лежал на постели, залитой кровью. Я узнал его с порога: это был Х.М.Б., крупный банкир, осанистый и симпатичный, известный умением хорошо одеваться, а главное – славившийся непорочностью своего домашнего очага. Две багровые раны на шее, точно губы, и здоровая дыра в животе, из которой шла кровь. Трупное окоченение еще не наступило. Но больше, чем раны, поразило меня то, что на съеженный смертью член был надет презерватив, похоже, не использованный.

Роса Кабаркас не знала, с кем он был, потому что он тоже обладал привилегией входить через дверь из сада. Не исключала она и вероятности, что партнером его был мужчина. Хозяйка заведения хотела от меня одного – чтобы я помог ей одеть труп. А держалась так спокойно и уверенно, что меня царапнула мысль, не является ли смерть для нее обычным, кухонным делом. Нет ничего труднее, чем одевать покойника, сказал я. С Божьей помощью, я это делала, заметила она. Это легко, если кто-нибудь мне его подержит. Я усомнился: Думаешь, кто-нибудь поверит в труп, исполосованный ножом, но в целехоньком костюмчике, как у английского джентльмена?

И тут я испугался за Дельгадину. Лучше всего тебе увести ее, сказала Роса Кабаркас. Сначала – труп, сказал я, холодея от страха. Она это заметила и не смогла скрыть презрения: Да ты дрожишь! За нее, сказал я, но это была только половина правды. Скажи ей, пусть уходит, пока сюда не нагрянули. Хорошо, сказала она, но тебе-то, журналисту, ничего не будет. Как и тебе, сказал я не без злости. Ты – единственный политик-либерал, который имеет вес в этом правительстве.

Над городом, наслаждавшимся мирной природой и прирожденной безопасностью, как проклятье нависала беда – каждый год его сотрясало известие об убийстве, жестоком и скандальном. На этот раз было иначе. Официальное сообщение с броскими заголовками и скупыми подробностями гласило, что молодой банкир подвергся нападению и был убит ударами ножа на шоссе Прадомар; мотивы преступления непонятны. У него не было врагов. В сообщении властей предполагаемыми убийцами назывались переселенцы из внутренних областей страны, которые породили волну преступности, совершенно не свойственной мирному духу местного населения. В первые же часы были задержаны более пятидесяти человек.

Я, возмущенный, пришел к редактору криминального отдела, типичному журналисту двадцатых годов в кепочке с зеленым целлулоидным козырьком и в резинках-подтяжках на рукавах, который полагал, что знает все до того, как оно произойдет. Однако на этот раз в руках у него были лишь обрывки нитей преступления, и я дополнил картину, с осторожностью для себя. И мы в четыре руки написали пять страниц для восьми колонок новостей на первую полосу, ссылаясь, как всегда, на некие источники, заслуживающие полного доверия. Однако у Гнусного Снежного Человека, цензора, не дрогнула рука, чтобы навязать газете официальную версию, что речь якобы идет о бандитском нападении либералов. Угрызения совести сменились у меня мрачной досадой во время погребения, самого циничного и многолюдного погребения века.

Вернувшись домой, тем же вечером я позвонил Росе Кабаркас узнать, что с Дельгадиной, но телефон не отвечал четыре дня. На пятый, стиснув зубы, я пошел к ней домой. Двери оказались запечатанными, но не полицией, а санитарной инспекцией. Соседи ничего не знали. От Дельгадины не осталось никаких следов, и я пустился на поиски, отчаянные, а порою и смешные, так что выбился из сил. Целыми днями я наблюдал за юными велосипедистками, сидя на пыльной парковой скамейке, где дети играли, карабкались на облупившуюся статую Симона Боливара. Мимо ездили, крутили педали эдакие блядушки, красивые, доступные, лови-хватай хоть с закрытыми глазами, как в жмурки. Когда надежда иссякла, я укрылся в спокойном мире болеро. Но точно отравленное питье: там каждое слово было ею. Раньше мне нужна была тишина, чтобы писать, потому что разум мой всегда больше тянулся к музыке, чем к писанию. А тут стало все наоборот: я мог писать только под сенью болеро. Моя жизнь наполнилась ею. Статьи, которые я писал в те две недели, были чистыми образцами любовных писем. Заведующий редакцией, раздраженный валом читательских откликов, попросил меня чуть убавить любовный пыл, пока не придумаем, как утешить эту массу влюбленных читателей.