Аше Гарридо - Любовные письма Лу Понтеведры. Двадцать писем о любви и одна песнь отчаяния

Потому что единственный адрес, на который я могу отправить тебе письмо – вот этот.

Я хочу светиться в темноте, как самый мощный и высокий маяк. Я хочу испускать лучи невероятной силы, кричать так раскаленно и ярко, чтобы невозможно было не заметить, обознаться, пройти мимо.

Я хочу написать тебе тысячу писем.

Нет, на самом деле я хочу, чтобы еще до завершения вот этого, самого первого, ты подошел, обнял меня за плечи, захлопнул крышку нетбука: ты с ума сошел, дорогой, пожалей свою репутацию… Кто ж так делает, надо тайно, со своими секретными знаками, чтобы понятно было только своим, а лучше – только мне одному…

Конечно, так лучше, я и спорить не стану. Но я уже заканчиваю писать, а ты все еще не подошел и за плечи не обнял. Да и не было у нас никаких особенных знаков, не на что надеяться. Только орать в пространство яростными лучами, таранить темноту, гнать и рвать ее, высоко прыгать, размахивать руками и орать.

Я вполне допускаю, что мне действительно придется написать эту чертову тысячу писем – это слишком долго, слишком, но это лучше, чем совсем никогда. И лучше начать сейчас, чем послезавтра или через год. И лучше сделать это, чем не сделать. Так о чем говорить еще?

Вот он я, твой Лу Понтеведра, ты помнишь меня? Нет?

Не беда, я расскажу тебе все, что вспомню, и ты вспомнишь в ответ что-то такое, чего не знает никто, кроме нас, и наши воспоминания будут как половинки разломанной монеты – и вот моя. Мой яростный луч, моя гирлянда разноцветных лампочек, мой крик, мой ответ на самый-самый главный вопрос.

Да.

Если уж говорить об этом, то стоит начать с запаха досок на веранде – переживших дождливую осень, морозную зиму, ветреную весну, пыльных серых досок, когда лежишь на них лицом вниз и чувствуешь запах пыли, давнего ненастья, талого снега, и чувствуешь тепло первого майского утра, внезапное, ненадежное.

Проблема в том, что я не хочу говорить ни о ком другом, ни о чем другом, кроме тебя.

А ты не любишь, чтобы о тебе говорили в твое отсутствие. Да и кто любит?

Но у меня выхода нет: ты отсутствуешь.

А не говорить я не могу. И говорить могу только о тебе. Поэтому придется тебе меня простить. Или не прощать, уж как получится, как решишь. Знал, с кем связался.

Я пытался. Говорить о чем-нибудь другом – пытался. Но не выходит. Не то чтоб слов не могу подобрать или придумать сюжет. Просто это настолько безнадежно скучно, что внутри не загорается ни одна звезда, нет света, нет волшебства. А стоит подумать о тебе, как я весь пылаю, весь сияю, лучусь неземным светом, и это даже снаружи хорошо видно, а уж изнутри…

Потому, прости, я снова о тебе.

Причем здесь доски, спросишь ты. Маленький деревянный дом в лесу, куда меня привез друг, чтобы я мог отдохнуть. Хотя больше всего я устал от отсутствия тебя, и отдохнуть смог бы, только обняв тебя. Но также есть то, от чего я устал не больше всего, и от этого тоже стоит отдыхать. От работы, городской суеты, шума, пыли, посторонних людей на улицах. И раз уж нельзя отдохнуть от самой большой усталости, имеет смысл отдохнуть от не самой большой. В целом станет легче.

Сегодня утром я бегал, потом сделал небольшую зарядку и постоял в планке сколько-то десятков секунд: два или три, не знаю, поленился подниматься наверх за часами по узкой деревянной лесенке, а в точности счета я не уверен. И вот после планки я лег носом в пол веранды и неожиданно почувствовал запах пыли с примесью талого снега, палой листвы, ливней и зимних ветров.

Если бы ты по-прежнему присутствовал здесь, я притащил бы тебя на веранду и предложил бы лечь на пол и слушать эти серые доски, слушать их пыльный глуховатый голос, тихую речь. Что бы услышал ты?

Еще я хотел бы тебе сказать, что теперь, когда я осознал тот непростой факт, что я пережил собственную смерть, мне очень трудно поверить в смерть. В необратимость смерти. Для этого пришлось бы выкинуть самого себя из собственной картины мира. Я знаю, человеческая психика способна на многое, лишь бы не встречаться с такими вещами. Не понимаю, зачем это так устроено. Разве не проще было бы прощаться с дорогими усопшими на время, махать вслед рукой: где-то встретимся… Зачем эта безнадежность, это отчаяние?

Хотя я и сам не могу не плакать от тоски и бессилия, когда понимаю, что здесь и сейчас тебя уже нет. Что если мы встретимся снова, то не здесь, не сейчас. Что эту жизнь, сколько бы ее ни было, мне придется доживать без тебя. А для новой встречи придется пройти все тяготы и хлопоты смерти, рождения, детства, отрочества, юности…