Александра Нюренберг - Превратись. Первая книга

И новый знак был неведом и чужд старой рукописи, и я не знала его.

Он отдёрнул руку.

Рукопись в зеркале, свернувшись свитком, исчезла среди многих, ей подобных, сложенных грудой. Овал зеркала показывал их, как нечёткое отражение в пруду – слабо освещённым изнутри.

Он протянул свою лапу к зеркалу, но прямо под когтями потекла надпись на руническом алфавите Вселенной, преобразованном из… ну, одного из языков, который несколько упростили для этой благородной цели.

Господин, желать ли Твоя сохранить внесённые

бесценные изменения?

Он уставился на чуть приплясывающие буквы с недоумением. Надпись не исчезла. Эта модель обещалок не торопилась угодить своему господину, угадав его мысли. Да это ведь раз плюнуть, раздраженно подумал Дьявол, ибо это ведь именно он и был, если несколько упростить Изложение Событий.

Он кивнул, утопив раздражение, как ягоду в блюдце с вареньем.

Надпись утонула вместе с раздражением в глубине зеркала. Хранилище рукописей (а это и было оно, а вовсе не его изображение) оставалось в глубине обещалки – только руку протяни – ещё некоторое незначительное время. Но пользователя злила и эта трата секунд.

Потом зеркало заколыхалось, точно подёргала неуверенная рука занавеску на сельском окошке. Груды рукописей исчезли, погрузившись в слой фосфоресцирующего воздуха. Дьявол увидел в зеркале обещалки себя. Он улыбнулся, блеснув клыками. Рабочая поверхность зеркала неопрятно смялась и заёрзала: возникло неисчислимое множество фигурок, которые двигались все разом.

Они были сочленены, по меньшей мере, сотней сюжетов.

Сюжеты перекрывали друг друга, так что иной раз перед носом нападающей акулы оказывался нож гильотины в работе, а отрубленная голова катилась и обрушивалась в извергающий лиловую патоку вулкан. Тут разлили молоко, и осколки не убрали, и тут же вздымал два копыта необъезженный конь, а в сползшем седле торопливо обнимались два друга.

Сгорбившаяся от нетерпения акула дольше всех была видна в верхнем, мармеладной густоты, слое обещалки. Засим её утянуло вглубь рабочего стола, и воцарился зеркальный штиль. С полудюжину обычных значков выступили в центре. Дьявол потянулся к третьему в нижнем ряду, изображающему человечка или куклу.

Когти коснулись зеркала, войдя в него на миллиметр, и в зеркале затрепыхалась новая надпись.

Господин, желать ли Твоя извлечь

запоминающее устройство

со всем, подобающим моменту, бесстрастием

и, соблюдая правила безопасности, соблюдение коих

гарантирует Тебе

и Твоему презренному устройству упомянутую безопасность?

Дьявол ухмыльнулся и, мысленно чертыхнувшись, причём ему пришлось отправить обещалку и все обещалки непременно на свой адрес, прохрипел приятным профундо:

– Валяй.

Изображение задрыгалось, и Дьявол увидел, как из зеркала высунулась крохотная белокурая голова на тонкой шейке. Когда фигурка вышла из мертвенной глади зеркала по плечики, он аккуратно перехватил их двумя когтями и вытянул куколку из смыкающейся, как налитый в чашку мёд, поверхности.

Он поставил куколку перед собой на подлокотник кресла и посмотрел на неё так, будто впервые видел такое чудное создание. Край его заросших чёрными завитками губ дрогнул в неподобающей этому почтенному зрителю растроганной усмешке. Куколка выглядела крохотным подобием человека, хотя легко помещалась в кулаке Дьявола.

Она крепко стояла на ножках в летних вязаных сапожках и бесстрастно пялилась перед собою. Спокойная и неживая, она казалась аккуратисточкой. Круглая головёнка в шлеме гладких светлых волос, приглаженных на косой проборчик, намекала на чистоту помыслов. Голубое платьице в обтяжку было на тон темнее сапожек.

Дьявол нагнулся, словно пытаясь попасть в поле зрения её единственного глаза, помещённого над переносицей, но неподвижная глубина этого озерца, прикрытая густыми русыми ресницами, не взволновалась, зрачок не сузился от намерения рассмотреть визави и не расширился от упавшей на неё тени. Беленькая и тихая, она помалкивала себе и не пошатывалась от груза мыслей и сомнений, (о, да – и сомнений), взваленного на неё сатаной.

Дьявол полюбовался крохой и осторожно сунул соучастницу преступления в кармашек потёртого и уютного френчика, тесноватого для его могучей грудной клетки. Он подошел к двери, весомо и беззвучно ступая лосиными копытами. (Штанов он не носил, предпочитая натуральный собственный мех, густой и чёрный, лишь кое-где побитый сединою и отчасти – молью Иридиас, с которой воевать бесполезно.) Зеркало, покинутое им, безнадёжно тускнело в углу комнаты, и гасла надпись: