Наталья Алексеева - Четыре самолета

Макияж, наряды, украшения… Весь этот женский арсенал я сознательно оставила дома, в Петербурге. Здравый смысл говорил мне: для того чтобы быть желанным гостем в доме Давида и Камиллы, мне следовало не выказывать никакого женского кокетства. Правда, трудно было забыть о том, как билось мое сердце, когда я получала письма от Давида. И, конечно, я запретила себе ловить его пристальные взгляды здесь, в Париже. Сказала же Изабель: «Это папин друг». Я должна была оставаться именно им – папиным другом. Ради семьи своего друга. Ради самого друга. Да и ради себя самой.

Но механизм сближения уже включен, и его невозможно остановить.

Давид тоже понимал: на этот раз все складывается иначе, чем обычно, когда к нему приезжали прежние гостьи. Тогда он был хозяином положения, и все происходило по его сценарию. Отношения двигались по той схеме, которую он нарисовал у себя в голове. Переписка, ни к чему не обязывающее общение. Максимум – маленький флирт, и, к общему удовольствию, – скорое расставание. В этот раз эта проверенная схема то и дело давала сбой. И это злило его. Так злило, что он делился этим со мной. Будто надеялся, что я окажусь разумней его и удержу наши отношения в дружеских рамках. Так же считала и моя совесть, но ее голос слабел. И мы с Давидом стремительно становились друг для друга все ближе и дороже.

Дни, которые я проводила в Париже с Камиллой, как ни странно, были для меня ужасно интересными. Хотя сначала, когда они решили гулять со мной по очереди, я почувствовала укол досады: ведь я приехала к тебе, Давид, и я совсем не хочу гулять с твоей женой! Но уже через час общения с ней я поняла, почему Давид выбрал эту женщину.

Точно так же, как и с Давидом, мы с Камиллой бесконечно ходили по городу и бродили по музеям. Камилла была настоящим ученым, интеллектуалкой. Казалось, нет такого европейского языка, на котором Камилла не говорит. Но самое главное, что было в Камилле, так это ее бесконечная мудрость. Она ни о ком не говорила за спиной, никого не осуждала и любое явление – будь то добро или зло – рассматривала как течение жизни. Она была отличным наблюдателем.

Иногда, после музеев и галерей, мы сидели с ней в кафе, пили вино и болтали обо всем на свете. Но в основном мы говорили о Давиде. Камилла любила говорить о нем. Ее безупречный русский, лишь чуточку приправленный нежным акцентом и редко встречающимися смешными несуществующими в русском языке словечками, ласкал мой слух. Из ее рассказов прорастал образ Давида – такой, каким видела его она, Камилла.

Она любовалась им. Всегда. Высокий, пронзительно-черноглазый, стремительный и основательный. Сильные руки, широкие плечи. Она всегда была настроена на его частоту, на его волну. Какое бы расстояние ни разделяло их, она всегда чувствовала, что они вместе.

Камилла познакомилась с Давидом – новоиспеченным студентом – в далеком октябре девяносто четвертого года. Улыбаясь, она вспомнила, что в тот день с реки дул пронзительный осенний ветер. Приехавший в Париж всего месяц назад Давид продирался сквозь дебри какого-то учебника, сидя на ступеньках набережной Анатоля Франса. Мимо Давида пробегали неугомонные туристы, неслышно скользили влюбленные парочки. А рядом с ним пристроилась веселая компания – шумные студенты. Среди них была и Камилла.

Камилла улыбнулась, вспомнив себя девятнадцатилетнюю, образца девяносто четвертого. Девушка с чисто выбритой головой. В знак протеста. Против чего? Она уже не помнит. Главное, что это был протест, выбритая начисто голова, очки и мешковатая куртка.

Камилла вместе с компанией юношей и девушек – ее однокурсников – отмечали первый сданный экзамен. Девушки-интеллектуалки, в очках, в вытянутых свитерах, с наскоро подведенными глазами, хорошо понимали, что вызывали в своих однокурсниках – жизнерадостных молодых людях – сладкое желание. И Камилла была одной из этих юных соблазнительниц, похожих на разноцветные фрукты с бархатной кожицей. Ее компания оживленно гудела, дымила дешевыми сигаретами.

В тот день Камилла отчаянно мерзла. И уже хотела уходить, как вдруг ей на спину опустилось теплое облако. Она обернулась. Это Давид, заприметивший незнакомую озябшую студентку радикального вида, неслышно подошел к ней и накинул поверх ее куртки свой свитер, все еще хранивший тепло его тела.

Камилла снова улыбнулась, вспомнив, как Давид произнес свое Bonsoir. С совершенно жутким акцентом. Это показалось ей трогательным. Они разговорились. Он говорил довольно сносно, хотя и чудовищно коверкал слова. И почему-то Камилла сразу выбрала его. Безоговорочно. И он выбрал ее.