Кристин Ханна: Надеюсь и люблю

Что-то не так! Эти слова, раз возникшие в его сознании, с каждым мгновением становились все более навязчивыми и пугающими. Ему хотелось закричать, но в горле встал тугой комок.

Серебряная Пуля с лету преодолела фальшивую кирпичную стену. Брет услышал, как мать радостно рассмеялась. Но минутное облегчение растаяло без следа. Серебряная Пуля вдруг замерла.

Секунду назад мать смеялась, а теперь перелетела через голову лошади и с такой силой ударилась о столб, что вся изгородь заходила ходуном. Еще мгновение – и вот она лежит на песке, распластанная, словно лист скомканной бумаги.

В манеже воцарилась полнейшая тишина, в которой Брет мог различить только собственное жаркое дыхание. Лошадь стояла не шелохнувшись, как будто ничего не произошло.

Брет слез с изгороди и помчался к матери. Он упал на колени рядом с ней. Из-под бархатного шлема струилась кровь, щедро смачивая пряди темных волос, выбившихся на лоб.

– Мам? – Он робко потряс ее за плечо.

Волосы шевельнулись, и он увидел, что ее левый глаз открыт.

Сестра Брета Джейси первая услышала его крик и прибежала в манеж, завернувшись в отцовский плащ.

– Бретти… – начала она испуганно и тут заметила мать, неподвижно лежащую на песке. – О Господи! Не трогай ее! Я сейчас позову папу!

Брет был не в силах прикоснуться к матери, даже если бы захотел. Он лишь безмолвно молил Бога, чтобы она встала.

Наконец прибежал отец. Брет протянул к нему руки, но он не заметил его и прямиком бросился к матери.

Брет отпрянул к изгороди и больно стукнулся спиной о столб. Он стоял и смотрел, как по лицу матери струится кровь.

Отец встал рядом с ней на колени и поставил на землю свой черный докторский саквояж.

– Держись, Микаэла, – прошептал он, осторожно снимая шлем с головы жены. Может быть, это следовало сделать Брету? Затем отец просунул пальцы ей в рот и разжал зубы. Мать закашлялась, и мальчик увидел, как по отцовским пальцам течет кровь.

У отца всегда были такие чистые руки… А теперь кровь мамы повсюду, даже на белоснежных манжетах отцовской пижамы.

– Держись, Майк… Мы с тобой… Останься с нами… – снова и снова повторял отец.

Останься с нами. Это значит – не умирай. Значит, она может умереть.

– Звони 911, немедленно, – приказал отец дочери.

Казалось, прошла вечность, пока они вдвоем молча стояли рядом с матерью. И вдруг глухую предрассветную мглу прорезали вой сирены и скрип колес машины «скорой помощи», которая мчалась по подъездной аллее.

Через минуту в конюшню вбежали два санитара с носилками. Брет плохо понимал, что происходит. Он слышал только биение собственного сердца.

И не переставал молить Бога о спасении матери. Но стоило ему открыть рот, чтобы произнести молитву вслух, как что-то сдавливало горло, мешая говорить и даже дышать.

Тогда он зажал рот рукой, потом заткнул уши, закрыл глаза, оперся спиной на изгородь и стал молиться молча, изо всех сил.

Она умирает.

В ее сознании проносятся отрывочные мысли. Благоухающие после дождя розы, запах песка на берегу озера, где она впервые ощутила вкус поцелуя. Слишком многое вернулось к ней в переливчатой, густой сети сожаления.

Ее куда-то тащат, укладывают на узкую, неудобную кровать. Свет так ярок, что невозможно открыть глаза. Ревет мотор, и машина трогается с места так быстро, что это причиняет боль. О Господи, как больно…

Словно издалека она слышит голос мужа, ласковый, успокаивающий, тот, к которому привыкла за последние десять лет. Она не слышит голосов детей, но понимает, что они рядом и смотрят на нее. Больше всего на свете ей хочется сказать им хоть слово, которое ободрило бы их.

Из ее глаз текут горячие слезы и падают на наволочку неприятно пахнущей подушки. Ей хочется проглотить слезы, чтобы дети их не видели, но она полностью потеряла контроль над собой. Она не может даже поднять руку, чтобы помахать им на прощание.

Но может быть, она вовсе не плачет? Просто ее душа по капле покидает тело, и это никому не дано увидеть.

В молодости Лайем Кэмпбелл никак не мог покинуть Ласт-Бенд. Город казался ему маленьким, ничтожным и зажатым мертвой хваткой в кулаке его прославленного отца. Куда бы Лайем ни отправился, его сравнивали с отцом, отчего он чувствовал себя ничтожным. Даже дома на него смотрели как на пустое место. Его родители так любили друг друга, что в их доме не оставалось места для сына, который любил читать книги и мечтал стать пианистом.