Tатьяна Дьяченко - Опасный нарцисс. Книга пятая. Романтические отношения с нарциссом

Осознал я эту свою проблему, когда встречался с Леной, хотя девушка здесь совершенно ни при чем. Я точно знаю, что был таким и до встречи с ней – просто иногда нужны какие-то внешние события, чтобы пробудить внутренние склонности. Поразительный для некоторых цинизм я показывал задолго до знакомства с ней, а цинизм есть ни что иное, как дефицит эмпатии, сочувствия, умения чувствовать что-то к другим. Так как я не испытываю и не могу испытывать никакого чувства вины, то я не стану использовать слово «виноват» – я скажу лишь, что причиной разрыва с ней был я сам, и только я. Потому что я ЗАВИДОВАЛ её способности любить, ну и вообще что-то чувствовать по отношению к другому! Способность чувствовать казалась мне пропуском в какой-то волшебный мир романтической любви, которой я всегда жаждал по отношению к себе, но которую не мог испытать сам. Я всегда хотел, я остро нуждался в том, чтобы меня любили, чтобы все было красиво, чтобы все было, как в сказке – но сам я оставался холоден, сух и пуст. Я умел красиво писать, говорить, красиво обманывать, но все мои слова были карточным домиком чистейшей, кристаллической, отвлеченно-холодной лжи о любви. Я чувствовал свою неполноценность, ущербность в том, что не могу почувствовать то, что очень хочу почувствовать, и не только к ней – ко всем, к любой. Она стала мне не возлюбленной, но соперником, конкурентом. Кто умнее? Кто красивее? Кто лучше пишет стихи? Я во всем хотел обойти ее непременно и немедленно, чтобы почувствовать облегчение. Естественно, что отношения, основанные на непрекращающейся войне, конкуренции, изматывающем соревновании каждую секунду, основанные на зависти, чувстве мести и злобы, основанные на удовлетворении тщеславия – долго не продержатся. Я помню это ощущение томления, скуки и отчаяния, кровавая смесь на губах. Я чувствовал, что моя кровь отравлена, что в ней словно плавает желчь, вязкая и липкая похоть, а потом – кромешная тьма, рак души, пропасть, и эта пропасть сквозит в моем голосе, смотрит моими глазами, эта пропасть у меня в голове, и дыхание небытия в виде привкуса во рту. Я стремился прорваться к бытию, к волшебной, сказочной жизни, но уперся в леденящее стекло, перекрывшее любой кислород. Меня бросало в стороны, меня рвало душевной смертью, мои нервные припадки были конвульсиями давно умершей души, конвульсиями ее праха, истерическими танцами на её могиле. Меня вырвало, и Лена неизбежно уехала.

Когда она уехала, я бился в истерике не потому, что любил ее, а потому что потерял ту, что любила меня. Я очень любил любовь к себе. Это все, что я по-настоящему любил. И эту любовь я потерял. Меня бесило и шокировало, что меня – МЕНЯ! – могли бросить, что меня больше не любят, что я потерял контроль над человеком. В последующем меня это также бесило, но все меньше и меньше, по мере того, как я оттачивал навыки соблазнителя и манипулятора (в чем у меня открылся настоящий, подлинный талант).

Я очень быстро отошел, когда нашел ей замену. Потеряв и замену, нашел еще одну. Я понял, что могу находить и обольщать девушек так, что они будут любить меня самозабвенно, что они будут восхищаться мной и боготворить меня, что я смогу менять их, как перчатки, если захочу, а то и вовсе иметь несколько и много за раз, и заставить их смириться с этим положением, потому что я – восхитителен! И я частично успокоился. Ведь я понял, что путь к вершинам магии, к вершинам неземного мира может лежать также и через любовь к себе и через ощущение полной, абсолютной власти над другими, над душами других… Я полюбил свою болезнь, я полностью и окончательно СЛИЛСЯ с ней».

Итак, автор романтического посвящения не чувствует ничего. Вообще ничего. Он просто не способен чувствовать. Он может чувствовать только зависть, месть и злобу – и из зависти соблазнить девушку, чтобы выместить на ней месть и злобу. Он сам об этом сказал. И романтическое посвящение является средством соблазнения и мести – не более того.

Впрочем, есть нечто, что замещает чувства – это неутолимый голод любви к себе, голод власти. А власть достигается, если суметь обольстить и влюбить в себя, и качать из другого энергию любви и страданий. Вот для этого и развивают нарциссы у себя литературные и прочие артистические таланты:

«Мне нужна любовь – мне нужно, чтобы меня любили. Чужой любовью, выраженной, явной, яркой – только ей я могу попытаться залить внутреннюю пустоту и скуку, влить жизнь в мои застывшие вены, разбавить энергией мою омертвелую кровь. Я не умею любить, но я помешан на внешних признаках любви, на эстетическом и мистическом антураже, на романтике. Всё должно быть красиво, изысканно, драматично и трагично. Великая любовь не может кончиться „спокойным браком“ – брак, быт и скука убивают страсть. Я же мечтаю о ночных аллеях парков Парижа, о встречах у могилы Оскара Уайльда на кладбище Пер-Лашез, о струях ночного дождя, кусающих раскаленные от поцелуев губы, о смертельном ритме танцующего пульса в ожидании встречи, о мимолетности, которая своей яркой вспышкой оправдает всю ту скуку, которая накроет нас потом своей вездесущей тенью. Я мечтаю об обожании, гладящем меня по щекам, о жертвенности, целующей глаза, о судорогах, украшающих расставание драмой будущих встреч. Я пытаюсь почувствовать красоту этой любви изнутри, напиться ею, утолить жажду жизни – но она, как мираж в пустыне, ускользает от меня. Я вижу только внешнюю красоту, я восхищен ей; но моя внутренняя воронка, моя пустота не может наполниться – ей всё мало, ей все надо больше, она, в конце концов, как гидра, пожирает все прекрасные моменты, оставляя лишь обломки воспоминаний, как увядающие цветы на разрушенной могиле. Я, компенсируя, вынуждал девушек тысячи раз признаваться мне в любви, в разных формах, я постоянно хочу слышать в отношении себя эти признания и восхищение. Но я, как запойный пьяница, не могу напиться тем, что люблю. Как наркоман, которому все время нужна большая и большая доза. Я люблю любовь к себе – и мне всегда будет мало наших встреч с ней».