Глеб Карпинский - Флирт с одиночеством. Роман

Успехи и такая известность со временем дали ей толчок к самодостаточности и даже независимости, тем более Наймонд никогда не держал ее, предоставляя полную свободу для творчества, так и в личной жизни, но Кэти оставалась добровольной «узницей» замка со всеми вытекающими последствиями. Возможно, ей хотелось красиво уйти, и она просто ждала подходящий момент для этого ухода или, может быть, она до конца надеялась, что муж вернется и принесет выкуп. Никто не знал, что творится на самом деле в ее душе. Она ни с кем не откровенничала, предпочитая затворничество и замкнутость, а Наймонда всегда держала на расстоянии, но не пренебрегала им, принимая подарки и помощь. И он, как опытный мужчина, ненавязчиво внушал ей свое могущество и делал все возможное, чтобы она боготворила его.

Сейчас, любуясь ее обнаженным профилем, (Кэти всегда спала без одежды), он впервые к удивлению для себя вдруг осознал, что ревнует ее и ревнует к чему-то неизвестному и непременно гибельному для него, к тому же уже свершившемуся, чему она так сладко и упоительно улыбалась во сне. Эта чудесная, ни с чем не сравнимая улыбка, так долго не сходящая с уст, даже когда спящая красавица нежилась перед ним, непроизвольно лаская и поглаживая свою остроконечную и высоко вздымающуюся грудь, мучила его и истязала, точно на дыбе разрывала на части. Он чувствовал и понимал одновременно и этот подкрадывающийся болезненный страх от того, что он не один, что у него есть соперник, и неопределимое желание обладать этой уже павшей в его глазах женщиной даже через силу и сопротивление с ее стороны.

Сейчас он водил скулами, бледнел, сжимал кулаки, хмурился, с великим откровением принимая для себя то, что Кэти улыбается не ему, находясь в том таинственном забытьи, на которое его власть оказывалась бессильной, и он слушал и слушал, как тихо постанывала она во сне, и понимал, что даже в бесконечности есть свои границы.

«Красивых женщин без присмотра нельзя оставлять, даже когда они спят. Бог знает, что им снится», – подумал он тогда, все еще пытаясь избавиться от навязчивого чувства ревности и досады на Кэти.

Затем Наймонд отвернулся от постели, где под шелковым балдахином, в мягких перинах, с раскиданными по подушке волосами так привольно и безмятежно спала обнаженная Кэти, и посмотрел на мольберт. Он вдруг пришел к убедительному выводу, что он и никто другой вправе знать, что там скрывается за простыней, и словно от гнева его сверкающих глаз робкая простыня сама сползла вниз, и он вздрогнул, хватаясь за сердце.

Там, на широком листе бумаге, в черно-белых тонах, был изображен молодой мужчина, не он, Наймонд, а другой посторонний мужчина в старомодной шляпе и длинном сером пальто. Тучи нависли над ним, кажется, шел мокрый снег, и солнце едва пробивалось. Он стоял спиной к зрителю на мосту в окружении серых коробок промзон и почти сливался с ними, вглядываясь в освобождавшуюся ото льда реку, и видно было, как сильный ветер играл с полами его одежды, уже запрокинув галстук за плечи, и как этот мужчина придерживал рукой шляпу, точно намереваясь сделать почтительный поклон кому-то.

Краски еще не высохли, Кэти случайно или намеренно добавила в них больше воды, и свежие разводы внизу создавали иллюзию чего-то туманного и грустного. Рассматривая их, Наймонд заметил одну незначительную деталь, как на асфальте валяется кукла, замызганная грязью, втоптанная в эту грязь, с открытым от удивления ртом. Обычная, оброненная кем-то кукла… но она произвела на смотрящего неизгладимое впечатление, пожалуй, даже большее, чем этот ненавистный незнакомец, к которому он ревновал свою Кэти.

Кто-то вдруг незаметно мягкой поступью, ступая босиком по персидским коврам, подкрался к нему и закрыл глаза… Он вздрогнул, узнав нежные пальцы своей неподвластной ему любовницы.

– Кэти, черт возьми, Кэти… Ты меня напугала, – прошептал он, убирая ее руки со своего лица.

Красавица прильнула к нему, и приятный жасминовый запах ее кожи вскружил ему голову. Он обнял ее, попробовал поцеловать, но она уклонилась и сама поцеловала его в шею.

– Тебе нравится? – спросила она, и он даже не сразу понял, о чем она спрашивает, то ли о картине, то ли об этом поцелуе и прикосновении рук.

Раньше она никогда не подпускала его к себе, а он никогда не пользовался своей властью и положением, и сейчас, когда он весь был одержим жгучей ревностью, когда, казалось, только смерть могла искупить ее, эта женщина обнимала его за плечи, вглядываясь в его глаза и лукаво улыбалась. Но это была уже другая улыбка, и ему стало еще больнее.