Алексей Бородкин - Дневник ненависти

Женщина.

Молодая.

Копна волос.

Светлая. Чуть солнечная.

Дрожащие ресницы.

Пальцы.

Чёрт вас подери! Эти пальцы!

"Какие тонкие, – отметил машинально, – породистые. Боже, как она молода! Нет-нет-нет!"

Требуя, чтобы мозг успокоился, Лудольф несколько раз глубоко вздохнул, вдарил себя кулаком в середину лба и подхватил женщину на руки. Понёсся аллюром к университету, благо, тыльные двери здания располагались неподалёку.

В ту пору (в тот день) вахту по корпусу несла Наталья Васильевна Третьякова. Ей было пятьдесят семь лет от роду, она вырастила двух дочерей, имела (в забытом прошлом) высшее образование и тягу к творчеству. В настоящем – проблемы с поджелудочной железой (через дочек и пьющего мужа), плюс скверный характер, склоняющийся к мизантропии. Поддерживать жизнедеятельность организма женщине помогали воспоминания, и, надо признать, Наталья Васильевна имела роскошное прошлое: была Красавицей города Ростова, покоряла красотой Ниццу, имела шанс стать популярной певицей и замечательно танцевала "ламбаду".

Парадокс заключался в том, что многие "двери" открывались для Третьяковой через её мужа – бизнесмена и запойного алкоголика. Через него же закрывались другие важные двери.

Наталья Васильевна адекватно оценивала себя и своё окружение, посему лелеяла знакомство с Лудольфом, как "соломку" для будущих тёмных времён – всегда уместно иметь в запасе толкового психолога.

…Руки были заняты, Лудольф развернулся и начал колотить в двери пяткой. От установившегося колокольного звона желчь моментально взыграла внутри вахтёрши, Третьякова отомкнула и, обежав фигуру Лудольфа взглядом, спросила:

– Решил потрахаться? Чего вдруг?

– Чего ты городишь? – опешил Лудольф. – Пьяна?

Он навалился плечом на дверь, придержал её, и вошел аккуратно, присматривая, чтобы голова жертвы не ударилась о косяк.

– Вызови… – заговорил, но оборвал фразу. Способность мыслить вернулась к Лудольфу вполне, и трезвое разумение подсказывало, что "Скорая помощь" может оказаться лишней. – Погоди, не звони никому.

– Понимаю, – ухмыльнулась Третьякова. – Постой паровоз, не стучите колёса. Пользуй бабу, пока она тёплая. Коран дозволяет.

Лудольф поморщился и попросил ключи от кафедры:

– От сто второй комнаты, пожалуйста.

Пока Третьякова возилась с ключами, спросил (чтобы сменить тему) о заведующем кафедры (когда приходил, как себя чувствует, не собирается ли на пенсию). Затем обещал позвонить:

– Я перезвоню тебе на днях, – молвил. – У меня есть вопрос, Наташа.

И сразу же мысль: "Зачем я это сказал? Ведь можно было нейтрально выйти из разговора".

Двадцать шагов по коридору, поворот, вверх по лестнице; лабиринт меж деревянных ящиков с неопознанным оборудованием, ещё тридцать шагов… держать курс на запах (рядом с кабинетом кафедры базировалась мужская уборная).

"Глупость сморозил, зачем обещал позвонить? Растерялся?.. Не-ет, парень, этому явлению соответствует иное определение. Ты доигрался! – язвила мысль. – Просто-напросто! Хотел заиметь покойника? Вот он! Получи его! Ешь его, свеженького! Наслаждайся!"

На кафедре ничего не изменилось: залепленное зелёным стеклом окно, диван (сколь же изношенный, столь и заслуженный), пластиковое деревцо с тёмной биографией, портрет Луначарского, вдоль стены – бесконечной длины стол для сабантуев…

/стол был куплен у старьёвщика и установлен Андреем Отченашенко в день его защиты (Андрей защищал диссертацию). Вечером планировалось Событие "обмыть ", и стол был роскошно накрыт, но… у Андрея случилось прободение язвы, он умер в карете Скорой помощи, так и не узнав, сумел ли он стать кандидатом.

Лудольф уложил покойницу на диван, метнулся к кулеру. Кулер оказался сух, как пустыня, однако вода обнаружилась в чайнике – алюминиевом чайнике с карболитовой ручкой.

"И что теперь?.. Что ты собираешься делать? Поить из чайника труп?"

В обстоятельствах маячил "идейный разлом", граничащий с идиотизмом: Лудольф вёл себя и пытался воздействовать на женщину так, будто она была жива, однако мадам погибла – совершенно очевидно.

"Пульс. Нужно прощупать пульс", – мысль здравая, однако Лудольф игнорировал её. Осмотрел свои ладони на предмет пятен. Крови не нашел.

"Можно избавиться, – подумал отчётливо и жёстко, – утопить в заливе. Это нетрудно. Главное, продумать, как оградить Третьякову… она баба болтливая, если допросят – выложит всё".

Часы пробили девять; Лудольф вздрогнул и оглянулся – он совсем позабыл о них, о "безбашенных ходиках со средним образованием" (определение хохмача Отченашенко). Часы звонили долго и нудно – выматывали душу. Когда звон смолк, стало тихо, как в раю: по закатному лучу струилась пыль, подчёркивая своим присутствием утвердившуюся тишину и пустоту: тлен к тлену, прах к праху…