Александра Нарин - Шарик над геджеконду

Фатих стал печален от вывесок, прожигающих глаза, бездомных детей, что прижались друг к другу под одеялом на ступенях из замшелых камней, шума дорог, а более всего от пленительного лица Лайлели, похожего на луну, которая упала в человеческую гущу.

Стихотворение придумал он тогда:

Лицо твоё, возлюбленная, – серебряная луна,

Родинка – космический корабль,

Что остановился на ней, опьянев.

Так придумал Фатих, сын жестянщика, чья судьба имела горький привкус.

– Скажем, что ты мне брат, иначе не примут нас на ночлег в эту грубую ночь, – лукавые слова сошли с губ Лайлели, пока глаза смотрели на лак ногтей, сиреневый, как фиалки, облезлый, как стены старых домов.

Сожженный лучами её лица, Фатих вошёл в фойе гостиницы. Не поверил старик-портье, что Лайлели сестра Фатиха. Он видал таких братьев в своей гостинце.

Не поверил старик в свитере из шерсти овец, которые щиплют траву гор толстыми ртами. Посмотрел на Лайлели с сожалением, однако принял деньги, и проводил беглецов на лифте в комнату под крышей, далёкую от целого мира.

В комнате до того курили табак, и воздух стоял трудный. Лайлели распахнула дверь на балкон, размером в шажок ребёнка. Человеческие караваны колебались глубоко внизу и не вмещались в улицу. Текли караваны в соседние проспекты, готовые принять их и растворить своим желудочным соком, а через мгновение выпить новые потоки. С ужасом посмотрели Лайлели и Фатих друг на друга, не зная, что говорить.

Затем Лайлели ушла купаться. Захотела она смыть дорогу и подумать, как жить с сыном жестянщика в такой тесной каморке. Фатих сел на кровать – ноги его кровоточили от старых туфель. Боль гудела в его пальцах, а сильнее боли хотел он видеть купающуюся Лайлели.

Подобно Хосрову, наблюдающему Ширин, хотел он видеть белую Лайлели в серебряных струях. От мыслей помутился его разум, и кровь стала стучать изнутри, стремясь куда-нибудь деться.

Всю ночью терзала яростная кровь Фатиха, закутанного в одеяло на полу межу шкафом и кроватью, на которой спала Лайлели. Её дыхание было тихим, как полдень в саду, и Фатих то желал растерзать это дыхание, то жалел его, как беспомощного младенца.

Едва дождавшись утра, измученный и постаревший от чувства, Фатих, сказал:

– Как дела, любовь моя? Я отправляюсь в город, поискать себе работы или ещё какого-нибудь занятия.

Лайлели не пошевелилась и смотрела на трещину в стене. Смотрела так, будто по этой тропе могла перейти в сад благодати, джаннат.

– Отправляюсь в город, – сказал Фатих робче, – ноги кровоточат, не смогу ходить в этих школьных туфлях. Кроме того, не вытерпеть мне больше и минуты в комнате с прекраснейшей из женщин.

Так сказал Фатих, а равнодушные глаза Лайлели наполнились удивлением и презрением к сыну жестянщика, будто к уличной собаке, которую прикормили со скуки.

Честь была причиной жизни в каждом дворе от площади до кедровых склонов. Даже солнечный блик на приоткрытом окне служил добродетели.

Ради чести, а уж потом ради хлеба, мужчины шли на работу в лавки и кофейни, в пекарни и мастерские, где выплавляли тонкие серебряные нити. Нити покупали только редкие приезжие коллекционеры, и замирал городок, как пруд в холодные зимы.

Ради чести предков не оставляли промысла мужчины и удили на ужин рыбу в реке за скалой. Ради чести их молодые сыновья покидали городок, усеянный хвоей, чтобы строить в столицах высокие дома. Не правда ли, наши дорогие гости, бесчестна жизнь без труда? В прежние времена и султаны не боялись испачкать руки работой: изготовляли тетиву для луков, полумесяцы для посохов паломников, ложки. Даже выращивали цветы и деревья, оттеняющие гаремы.

Не было в городе второй дороги кроме дороги чести. Ею владели мужчины, отцы и братья. Зорко следили опекуны достоинства за тем, чтобы взгляды женщин, их волосы, привычка сидеть, не заставили сомневаться в причине бытия.

– Когда я женюсь, то жена станет моей честью, – говорил мальчишка, упустивший ягненка для шиш-кебаба. – Мои сестры – честь, дочери дяди, вся родословная – тоже. Все, что происходит вокруг – моя честь.

– Эта женщина – моя честь, – говорил ювелир о беременной жене. – Я не могу думать о ней при другом мужчине! Либо я убью себя, либо убью её. Как я могу думать при других о той, кто является моей женой по велению Аллаха, моей частицей?

– Если женщины не в порядке, то и в городе не будет порядка, – рассуждали мужчины в кофейне.