Лана Муар - Фиалковое сердце Питбуля

– Господа, – отец поднимается с кресла, кладя обратно в коробочку подарок. – Мой сын.

В двух словах звенит сталь, за которой мало кому заметна гордость. Когда ты видишь ее проявления каждый день, но в сторону родного брата, в свой адрес чувствуешь подкоркой как чужеродное пятно. Прохожу, кивнув всем и никому, опускаюсь в единственное свободное кресло по правую руку от отца и тянусь к одинокой бутылке «Perrier». Сознательно или нет отец приказал принести воду, но этот акцент сейчас зачем-то нужен ему больше, чем мне. Я бы не отказался от того же бурбона. Даже по законам Соединённых и не очень имею право пить. Делаю глоток, смачивая губы, и сразу же за ним второй – горло сохнет от прозвучавшего:

– С этого момента Питбуль – моя правая рука. Запомните, что теперь его слово равно моему.

Слишком буднично для человека выстроившего империю, и достаточно медленно, чтобы ни у кого не возникло даже намека на вопрос кому эта империя достанется.

Если поставить перед ослом два стога сена – он сдохнет от голода, выбирая тот, из которого будет есть. Вечно голодный питбуль сожрёт все, что ему предложили, облизнется и потребует добавки.

Сын Черкесса решил обговорить предложение через отца, чтобы тот, видимо своим авторитетом, выбил более гуманные условия. Не знаю на что он рассчитывал – свою кормушку я бы не отдал никому, – только в свете последних новостей и ему, и Черкессу стоило триста раз подумать прежде чем открыть рот и изъявить желание соваться в город. В мой город. Правая рука Счетовода быстро просчитала плюсы и минусы открывшихся возможностей и начала кроить, отгрызать и диктовать условия. Свои. Чуть отпустить поводок, чтобы не задохнулись, но затянуть ошейник так, чтобы малейший рывок передавался прямиком в горло. В бизнесе нет места чувствам. Есть сухие цифры, и им плевать на жалость. Доход минус расход равно прибыль. А в какой фантик это обернуть – не важно.

Перепилив сферы влияния, чтобы ни у кого не возникало междуусобных стычек и каждый отвечал только за свое, обвожу тяжелым взглядом собравшихся в зале. Не нравится. Даже курить не курят.

– Через полгода ваша прибыль вырастет, господа. Возражения и предложения?

Тишина. Звенящая и хрустящая купюрами. Только этот хруст слышат единицы: Хан, получивший контроль над всеми клубами империи, Вага с рынком тачек и отец. Его улыбка – немое подтверждение правильности каждого моего слова. Он вырастил Питбуля, отточив его клыки до бритвенной остроты, а потом, когда ему стало тесно, выпустил на волю, сказав: «Фас!»

– Господа, прошу любить и жаловать. Это мой сын.

Я снова кручу в руках три визитки в блестящем зажиме, найденные в кармане куртки. Кручу и не решаюсь позвонить ее владельцу. Странная оторопь и холодок пробегают по спине, когда в очередной раз «созреваю», что сегодня точно позвоню, и решительно залезаю ладонью в карман за визиткой, чтобы набрать указанный на ней номер.

– Эвка, давай я позвоню, если боишься? – Маня, уже не первый день видящая мои сомнения, подтягивает коленки, обхватывает их руками и осторожно трогает подкладку куртки лежащей на столе. – Дорогущая, наверное.

Киваю невпопад, то ли соглашаясь с ее предложением, то ли предположением о стоимости, и дёрнув подбородком прячу визитки обратно, а саму куртку в шкаф. Вроде бы и сказать спасибо хочется, и ступор накатывает, как в памяти всплывает тот вечер.

«Завтра. После репетиции точно позвоню,» – мысленно киваю своим мыслям и с каким-то облегчением закрываю дверь шкафа-купе, разворачиваясь к соседке по съемной квартире – единственной, кому рассказала о том, что на самом деле случилось. Родителям не скажешь, с ума сойдут раньше. Как сама не свихнулась, не знаю. В памяти – каша из разрозненных картинок, насквозь пропитанных леденящим душу ужасом, лица перекошенные животной похотью, ощущение шарящих под юбкой потных рук и безысходности. А потом две вспышки, снова чьи-то руки, но уже другие, и голос, голос, голос. Он все время что-то спрашивает, я ему отвечаю – все что угодно, лишь бы не видеть те лица. Подъезд, квартира, закрыться на все замки, моргнуть светом…

Манька больше меня ревела на кухне и выпросила на работе целых три выходных, чтобы не оставлять меня одну – побоялась, что я натворю непоправимого. Мне в ее голове так и виделось залезть в петлю, наглотался таблеток или располосовать себе вены. Ничего из этого, конечно, я делать не собиралась. Выревелась, когда спал первый шок, и забралась отмываться в ванную, увидев свои перепачканные ладони. Потом ещё раз, когда допенькала, что не приди ко мне на помощь этот парень со своим другом, три отморозка, увязавшихся за мной буквально от дверей школы, точно сотворили бы то, после чего жить не захочется. И уже с Манькой, вернувшейся со смены и своих занятий. Срезала, называется, на свою голову, пытаясь оторваться, вместо того, чтобы вызвать такси или идти по нормально освещенной улице, и нашла приключений на задницу. Тихий ужас. Передернув плечами, забираюсь на свою кровать и чуть ли не в точности копирую позу Маньки, а она спрыгивает со своей и садится рядышком, обнимая так, будто сможет закрыть собой от дурных мыслей: