Елена Тодорова - Она моя

Не в первый раз задаю этот вопрос, но ответа, конечно, не получаю. Я его в принципе и не жду уже.

– Я ухожу. На вахте остается Федор. Если что, обращайся к нему.

Молчу, словно мне все равно. По тому, что оделся, ведь уже догадалась, что собрался куда-то среди ночи.

И пусть… Плевать.

– Конечно, – выдыхаю, потому как он, похоже, ждет какой-то реакции. – Война продолжается, – заключаю сердито. Но он и после этого не уходит. Вот чего ему сейчас надо? Зачем сообщать об уходе и продолжать сверлить меня взглядом? – Ты идешь? Вода остыла, я замерзла.

– Выбирайся, – невозмутимо отбивает. – Или тебе помочь подняться?

Безусловно, какое-либо стеснение после всего, что было, не имеет никакого смысла. И все же мне неловко вставать, когда Тарский так пристально наблюдает. Только злость и выталкивает. Поднимаюсь и, не глядя на него, перешагиваю бортик. В спешке свалилась бы, он придерживает. Не благодарю, наоборот, отталкиваю и хватаю с крючка махровый халат. Набрасываю прямо на мокрое тело и опрометью вылетаю из ванной.

Пока одеваюсь, слышу трель звонка, и вскоре из прихожей доносятся приглушенные голоса. Решаюсь выйти только после того, как дверь хлопает второй раз.

– Привет!

Собиралась, не дожидаясь Гордея, уйти спать. Однако Федор своей улыбкой пробуждает внутри меня тоску, которую я в своей груди пригрела, как змею. Захлебываясь одиночеством, мечтаю с кем-либо спокойно поговорить, хоть и понимаю, что Федя, каким бы милым и любезным ни казался, с Тарским заодно.

– Не улыбайся!

В ответ на это обиженное требование мужчина смеется и шагает ко мне.

– Кто тут у нас не в настроении?

– И прекрати со мной разговаривать, как с пятилеткой! Кстати, твой акцент ужасен!

– Прискорбно, – неизменно строит из себя добряка.

– Что именно?

– То, что ты злишься на меня.

– Будто тебе не все равно… – ворчу и зачем-то усаживаюсь на диван, словно собираюсь задержаться.

– Нет, не все равно, – Федор опускается в кресло напротив. – Я, в отличие от брата, понимаю, что с тобой лучше дружить.

– Не напоминай о нем. Дай отдышаться свободно.

– Как скажешь, Катрин. Хочешь, посмотрим что-нибудь по телевизору? – бросает быстрый взгляд на часы, стрелки которых перемахивают полночь. – Или ты устала?

– Не знаю… – неуверенно отвечаю я. – Устала, но… Честно говоря, я голодная.

– Прекрасно! Не могу упустить возможность продемонстрировать свой кулинарный талант.

– Ты умеешь готовить?

Смотрю Федору в спину, так как он уже направляется в кухонную зону.

– Целых три блюда. Омлет, глазунью и манную кашу.

– О, впечатляюще!

– На самом деле да. Ты не представляешь, как сложно в первом варианте не сжечь низ. Сохранить желтки целыми и жидкими – во втором. А в третьем – приготовить эту бесячую крупу без комков. Последнее вообще высший пилотаж!

– Нет, не представляю, тут ты прав, – со вздохом сажусь за барную стойку. Подперев ладонью лицо, лениво наблюдаю за тем, как Федор достает из холодильника яйца и ветчину. Сама-то я вообще ничего не умею. К плите подхожу, только чтобы вскипятить чайник. – Почему Тарский такой непрошибаемый? Расскажи о нем хоть что-нибудь… – выдаю вдруг и тотчас замолкаю.

Федор слегка хмурится, но от ответа не уходит.

– Думаю, тип характера такой. Не подвержен сильным эмоциональным колебаниям. Собран, уравновешен, целеустремлен. Фокусируется на том, что имеет первостепенную важность. Жестокость без крайней нужды не проявляет.

– Тоже так думала. Раньше, – с горечью делюсь своими личными наблюдениями. – Сейчас вижу немного иначе.

Федор молча взбивает яйца, что-то к ним подмешивает, ставит на плиту сковороду, ждет, пока та разогреется, выливает смесь и только после этого вновь смотрит на меня.

– Сложно объяснить, Катя. На самом деле сложно. Сейчас ты не понимаешь, но значишь для него больше, чем думаешь. Больше, чем я сам мог когда-либо предположить.

Многим позже я лежу в кровати и без конца прокручиваю в голове то, что услышала. Никак эти слова не натянешь на то, что вижу я сама. На то, как поступает Гордей, и какие жестокие вещи порой говорит.

«Это ведь ты меня любишь. Не я тебя».

Сердце раз за разом сжимается и кровоточит, когда эти слова воспроизвожу. Тут никакого многоточия не поставить. Никаких запасных вариантов не обнаружить. Никакой надежды не отыскать.

Но я, как ни стараюсь, не могу свои чувства просто взять и выкорчевать. Засело настолько глубоко, что невозможно иссечь, не травмировав окружающие волокна. Может, оно как-то само со временем иссохнет и превратится в черствую точку, с которой можно прожить до так называемой старости?