Анна Гур - Канарейка для ястреба

Я выделяюсь. Не одеждой. Не запасами шоколада в карманах. Последнее, скорее, мечта. Нет. Меня выделяет мой ГОЛОС. Я пою. На всех школьных мероприятиях. На всех конкурсах, в которых участвует наша школа. И даже когда недавно в город приехали шишки из центра, и был организован праздник на площади, на сцене стояла Я.

Я была живучей и упертой. Всегда. Мать буквально вбивала в меня стремление выбраться из того ада, в котором мы существовали. И единственной путевкой в жизнь может быть учеба.

Хотя, это все тоже относительно, конечно, но Ивет думает именно так, и может жестко наказать меня за любой бал ниже отлично.

Помню, как однажды она избила меня мокрой тряпкой за прогул. Ощущение жалящей огненной пульсации на коже вбилось в мозг основательно, напрочь отбив желание влиться в массы сверстников-разгильдяев.

Меня не любят. Просто потому, что я отличаюсь. А я не ломаюсь, не подчиняюсь желанию уличной своры. Их методы кажутся детскими по сравнению с теми наказаниями, которым меня может подвергнуть мать. И спустя годы, оборачиваясь и вспоминая, я ее понимаю.

У одинокой женщины, не имевшей ничего за своей душой, вынужденной влачить нищенское существования, была одна цель – уберечь дочь. Не позволить ей опуститься на дно. А когда улица диктует свои законы – тебе приходится быть сильней. Ее методы были доходчивыми, но вскоре в них отпала потребность. Я сама поняла, чего хочу для себя, и стала осмысленно стремиться к цели.

Были даже олимпиады, но наград – не особо. Только в области культуры, за пение. Все-таки наша захолустная школа никогда не смогла бы дать тех знаний, которые дают школы других районов, где преподавателей отбирают, а не довольствуются тем, что есть. Об элитных школах вообще молчу.

Однако я стремилась быть лучшей. И училась соответственно. Мне казалось, что все это не зря, ведь клочок бумаги в руке мог стать моим проходным билетом в будущее.

Наконец, добегаю до нашего дома, взлетаю по лестницам, и ураганом врываюсь в квартиру, затормозив в нерешительности, вижу мать, стоящую у окна. Удивляюсь. Обычно она допоздна работает.

Я смотрю на худую спину с выступающими лопатками, немного сгорбленную вверху, словно мама втягивает голову в плечи. Некрасивая фигура, на которой оставила свой отпечаток работа у станка с вечно опущенной головой.

Длинные золотые волосы собраны в хвост. Когда-то яркие и густые, теперь они кажутся блеклыми, с проскальзывающей в прядях пока еще незаметной сединой.

Услышав, как я вошла, мама обернулась ко мне и окинула проницательным взглядом. У нас с ней странные отношения. Характер у нее мужской, властный. Жизнь обтесала. Заставила быть сильной. Она редко улыбается. И, думаю, я знаю почему.

Своего отца я никогда не видела. Я родилась спустя месяц после его смерти. Через две недели после тяжелых родов мать вынуждена была выйти на работу. Тогда в моей жизни появился еще один человек – Эйрин, соседская чернокожая девчонка, которую за доброе сердце и любовь к малышне прозвали Мамочкой. Странно, что такие люди могут существовать в нашем жестоком мире. Она заняла место моей бесплатной няньки, сидела со мной, ухаживала и в итоге стала моей второй названой матерью, которую я полюбила всем сердцем…

Себя совсем маленькой я мало помню. Мне остались лишь теплые воспоминания о любви Эйрин и скупой материнской ласке. Как и все дети, я была эгоистична, не замечала многого.

В далеком детстве я обожала, когда мама возвращалась с работы домой и гладила меня по голове. Спустя годы воспоминания получили осознанность и дополнились пониманием, насколько сильно была измотана она и как от усталости дрожали ее руки.

Так же запомнились редкие вечера, когда, сидя у окна и наблюдая унылый пейзаж окраин, Ивет расчесывала мне волосы, напевая разные песни и колыбельные.

Тогда-то она и заметила, как я играючи повторяю все модуляции голоса, копирую и интонирую.

Я росла, постепенно воспринимая окружающий мир. Появлялись вопросы. Главный из которых был об отце. Ответом стала лишь одна-единственная фотография плохого качества, на которой были изображены голубоглазая красавица и обнимающий ее мужчина.

Помню, как выхватила фотографию из рук матери и, прижав ее к груди, убежала. Я забралась на подоконник и пыталась во всех деталях рассмотреть снимок, который врезался в память на всю жизнь.

Женщина, которая смотрела на меня сейчас, была совсем не похожа на себя прежнюю. Глаза потухли, вокруг них залегли морщины, а кончики губ опустились, казалось, скорбя.