Аньес Мартен-Люган: Мне надо кое в чем тебе признаться…

— Я завтра улетаю, Ава, если бы не это, я предпочел бы, чтобы сегодняшний вечер закончился по-другому.

Он наклонился, поцеловал меня так, словно его жизнь зависела от этого поцелуя, и я поняла, что никогда его не забуду. Наши слившиеся воедино губы увлекли нас далеко, очень далеко, и мне показалось, что такой легкой, как в его объятиях, я не была никогда. Он оторвался от меня и натянуто улыбнулся.

— Я не из тех, кто проводит ночь с женщиной, а наутро сбегает. Особенно когда я догадываюсь, что еще немного, и я не смогу без нее жить.

Я прильнула к нему.

— Ты вернешься?

— Да.

Я поцеловала Ксавье в последний раз и высвободилась из его рук. А потом с тяжелым сердцем ушла.

Последовавший за этим месяц был самым долгим в моей жизни. Я утешалась, наблюдая, как Мадемуазель методично крушит мою квартиру, а отец психует из-за того, что я только и делаю, что витаю в облаках и спрашиваю себя, увижу ли Ксавье. Но как-то вечером дверь галереи распахнулась, и на пороге появился он со своей дорожной сумкой цвета хаки. Он был измучен, в волосах еще остался песок, но сияющие зеленые глаза обещали мне очень многое. В день его возвращения клиника стала местом нашей первой ночи любви.

Пятнадцать лет спустя у нас уже был собственный дом, до краев наполненный счастьем, и двое детей: Пенелопе было одиннадцать, а Титуану — семь. Мадемуазель жила по-прежнему с нами, а клиника успешно работала. Ксавье, как и раньше, раз в год уезжал на другой конец Земли, в центры приматов и хищников, которым грозило исчезновение. Мне ни разу не пришло в голову отговорить его, ему было необходимо приносить пользу, причем не только в своей лечебнице. Наша семья давала смысл его жизни, но личное участие в добром деле также было для него крайне важно. Я бы с удовольствием поехала с ним, но никогда не предлагала: не хотела навязываться, ведь там он оставался наедине с собой. Он знал, что в такие дни меня терзают страхи, что по вечерам я, бывает, плачу от усталости и тоски. Каждый год он извинялся за это, а покупая билет на самолет, предлагал отказаться от поездки, но мне не улыбалось быть виновницей такой жертвы. И я любила его таким, какой он есть.

Утром меня разбудил щебет Пенелопы и Титуана. Я быстро оделась и спустилась на кухню. Наши завтраки всегда были оживленными и становились еще более шумными, когда к нам присоединялся Ксавье. Для нашей семьи завтрак — своего рода ритуал, и все мы готовы даже раньше встать, лишь бы не пропустить его. Фоном звучало радио, но мы его практически не слышали, потому что разговор не смолкал ни на мгновение. Тем не менее радио было частью нашего утра, и мы воспринимали его как давнего приятеля. Под глазами у Ксавье набрякли впечатляющие мешки, но их успешно компенсировал сильный загар. Стол был заставлен мисками с хлопьями, чашками, тарелками со свежим хлебом и круассанами, которые Ксавье наверняка купил до того, как проснулись дети. Теперь он стоял у стола, и я воспользовалась этим, чтобы обнять его.

— Хорошо поспала? — спросил он.

— Отлично. Но кофе не помешает — ночь была короткой.

Он ухмыльнулся, поцеловал меня и потянул к столу, обращаясь к детям:

— Давайте, выкладывайте, как вы тут жили без меня?

Я слушала их, впитывая любовь и нежность. У Пенелопы и Титуана, взбудораженных появлением отца, энергия зашкаливала, но вместе с тем они были внимательнее и ласковее друг с другом, чем обычно. Наша старшая как будто ненадолго забыла, что в последние месяцы не выносит своего младшего брата, а Титуан, в свою очередь, не помнил, что после поступления сестры в коллеж считает своим долгом постоянно дразнить ее. Ксавье сосредоточенно слушал, потешался над их историями и не слишком сокрушался из-за того, что некоторые события прошли мимо него. Они болтали обо всем: об учебе, друзьях и подружках, занятиях спортом, играх, проблеме повторной переработки мусора — и обсуждали жизненно важные вопросы, в частности, когда мы пойдем есть картошку фри. После того как был выбран подходящий день, Ксавье хитро подмигнул и спросил у детей, хорошо ли я себя вела. Это позабавило меня, и я уткнулась в чашку, с интересом прислушиваясь к их отчету.

— Она нас не очень ругала, — начал Титуан. — Потому что мы ее слушались, папа.

— Ну-ну… только не ты, — включилась его сестра, скорчив скептическую и снисходительную гримаску, характерную для детей на пороге пубертата.

Меня потрясала метаморфоза нашей старшей, произошедшая всего за несколько недель: как моя малышка могла в мгновение ока стать тинейджером, откуда вдруг вечное недовольство всем, обидчивость и скрытность? Низкий поклон тебе, переходный возраст! Титуан вскочил со стула, готовый броситься на сестру, Ксавье молниеносно среагировал, схватил сына за руку и усадил обратно.