Мария Воронова - Врачебная ошибка

Он поднялся в спальню, хотел обнять жену, но она уже приняла снотворное и спала.

– Никогда не уйду, – шепнул Зиганшин.

Мысль, что можно бросить жену и попытать счастья с другой, была как грипп или отрава.

Зиганшин лежал и представлял себе, как оно будет. Объяснение с Фридой, проникновенное «ты должна меня понять», и ее быстрое согласие: да, должна. Сбор чемодана с минимумом вещей, потому что он же благородный человек и, естественно, оставит жене все до последней нитки. Небольшая неловкость, легкий укус совести (совсем легенький, потому что он так нагоревал, настрадался), и вперед, под бочок к какой-нибудь веселой теплой бабехе.

Первое время будет скучать по славной Фриде, а когда родятся дети, перестанет и очень быстро убедит себя, что все было сделано ради них, а значит – правильно. В конце концов, цель жизни как продолжение рода еще никто не отменял.

Можно даже не бросать Фриду окончательно, а видеться с нею, принимать участие в ее делах, вешать всякие там полочки и переставлять шкафы, и походя проворачивать нож в ее ране, повторяя, какая она хорошая и любимая, и если бы только могла подарить ему сына…

Он вдруг вспомнил, как в самом начале службы выезжал на самоубийство. Тоже у женщины в родах возникли осложнения, ребенок погиб, и больше она не могла иметь детей. Муж не нашел ничего лучше, как прямо в больнице сообщить ей, что разводится, и женщина в отчаянии выбросилась из окна. Вид тела, лежащего на снегу в одной больничной рубашке, долго преследовал его, а потом как-то забылось, отошло под потоком новых впечатлений…

Вдруг эта женщина предстала перед ним так ярко, что Зиганшин еле успел добежать до ванной, где его долго и мучительно рвало.

Когда спазмы прошли, он умылся холодной водой и посмотрел в зеркало. Лицо как лицо, ничего особенного. Фрида не испугается, если вдруг проснется.

И сразу вспомнил другое лицо, красивое и высокомерное. Интересно, что делает сейчас эта женщина, перечеркнувшая всю их с Фридой жизнь? Наверное, у нее муж, дети и способность родить еще в любую минуту, как только захочется. Она счастлива, безмятежно пьет чаек в окружении домочадцев и не думает о молодой женщине, которую лишила радости материнства, а о муже этой женщины не думает тем более. Возможно, она знает, что совершила ошибку, и когда-нибудь, передавая опыт, расскажет, что был в ее практике случай, когда она чуть-чуть промедлила, но совесть не поднимет голову, потому что это жизнь и ошибки неизбежны. Наоборот, она будет гордиться своей самокритичностью.

В конце концов, она спасла жизнь Фриде, Зиганшин руки ей должен за это целовать, а он, тварь неблагодарная, что-то еще хочет!

Но и об этом она долго не станет думать. Сидит сейчас, наслаждается своим семейным счастьем, которого по ее вине никогда не будет у них с Фридой, и не вспоминает о пациентах, потому что работу надо оставлять на работе.

Зиганшин почувствовал такую острую ненависть, что его снова стошнило.

«Сука, – простонал он между спазмами, – какая же ты сука!»

На службе ему были, кажется, не рады, и совсем не потому, что вернулась твердая рука. Люди не знали, как с ним теперь общаться, и эта неловкость очень чувствовалась. В большинстве сотрудники старались избегать с ним прямого контакта, от этого выполняли распоряжения так быстро и точно, как никогда раньше.

Зиганшин всегда сохранял дистанцию с подчиненными, а теперь оказался прямо-таки в изоляции, но все равно эта отстраненность была лучше, чем попытка начальницы паспортного стола его утешить и приголубить. Мстислав Юрьевич передернулся от сладкой заботы, в ответ на «бедненькие, как же вы теперь с Фридой будете» буркнул: «Как-нибудь без вас» – и выпроводил сердобольную даму из своего кабинета. Больше никто к нему не лез, только Вася Шаларь неловко сунул конверт с деньгами.

– Зачем? – пожал плечами Зиганшин. – Ребенок умер, так что раздай обратно.

– Лишними не будут, – буркнул Вася и быстро выскочил из кабинета.

Зиганшин убрал конверт в стол, неожиданно подумал, что вместо денег лучше поговорил бы с Васей, и сам удивился, откуда у него такие мысли.

За время отпуска накопилось много нерешенных вопросов, и Мстислав Юрьевич погрузился в дела. На службе он не думал о том, что сын умер и у него больше никогда не будет детей, а вечером, по дороге домой, терзался угрызениями совести за эту восьмичасовую передышку. Он может отвлечься, а Фрида лежит, погрузившись в горе, и никто не может дать ей хоть секунду отдыха. Мама приезжает почти каждый день, Лев Абрамович тоже не отходит от внучки, но это все не то.