Владимир Полуботко: Латинист и его женщины

Некоторые мысли автора стихов, высказанные в прозе, — тоже записались. А кроме того, и его координаты: город Москва, такой-то адрес; можете писать, можете заходить, а можете и звонить; живу я в многосемейной коммунальной квартире, спросите, если кто другой поднимет трубку, и меня соседи всегда позовут.

Ясное дело, что я позвонил. Разговорился. Насчёт нашествия натовцев и китайцев — согласен. Надо ждать и надо готовиться встретить достойно дорогих гостей. Но вот насчёт того, что мы обречены — решительно не согласен!.. Старый поэт предложил мне приехать к нему в гости, а я ему — встречное предложение: мол, Москву я вашу терпеть не могу — пакостный город! А вот вы сами и приезжайте ко мне в Ростов.

И он так и сделал — приехал ко мне.

Встретил я его на вокзале: видный из себя мужчина — могучего телосложения, бородатый, с задумчивыми голубыми льдинками глаз под хмурыми, мохнатыми бровями. Одет, правда, как-то странновато — какие-то затрапезные джинсики, кроссовочки, какая-то задрипанная курточка и совсем уже придурковатая спортивная шапчонка с бубенчиком — дело было зимой. Поймав мой оценивающий взгляд, старик пояснил: это мне мои друзья недавно пожертвовали кое-что из шмоток, вот я и ношу. Я тут же постарался сгладить неловкость: мол, эта зима в Ростове была самая холодная за весь двадцатый век; иногда переваливало далеко за двадцать градусов, и я, мол, беспокоюсь, не замёрзнете ли вы, понадеявшись на наш юг. На что старик ответил: а я не боюсь холода; в былые времена я изъездил вдоль и поперёк и Якутию, и Магаданию.

Погуляли по городу, в котором мой гость не был вот уже лет тридцать.

— Это улица Энгельса, — бормотал он. — Помню, помню…

— Теперь уже не Энгельса, а Большая Садовая, — поправил я его. — Вернули дореволюционное название.

— Правильно, правильно. А где ж у вас Малосадовая?

— А нету. До революции была, а теперь называется улица Суворова — жалко стало переименовывать, вот и оставили, как есть.

— Тоже верно. Суворов великий человек был, надо же память какую-то по нему оставить.

Мы бродили по Пушкинскому бульвару, и старик выдавал мне по этому случаю наизусть всего Пушкина, попутно пытаясь припомнить, в каком доме жил друг его молодости, к которому он сюда когда-то приезжал в гости.

— Да вот в этом же и жил!.. Или вон в том… нет, опять ошибся… многое тут у вас изменилось, и не узнаешь теперь…

Поговорили о России, о поэзии… Я пожаловался, что все великие писатели и поэты золотого девятнадцатого века как на грех объезжали наш Ростов-на-Дону стороною. Шарахались от него, что ли… В Новочеркасске бывали — сам Лермонтов там был несколько раз, а Николай Первый, как пишет Жуковский, осенью тридцать седьмого года принял какое-то решение в пользу опального Лермонтова именно в этом городе; в Таганроге бывали, а один так даже и родился там; в Старочеркасске и в Аксае Пушкин переправлялся через Дон, а в Ростов наш — ну ни ногой! Вот кто-то с горя и подпустил слух, что по этой улице якобы проезжал когда-то Пушкин — то ли по пути на Кавказ, то ли с Кавказа. Но лично я в это не верю…

А потом старика потянуло к нашей реке.

Пошли на Ворошиловский мост. Холодный ветер сбивал с ног, но старик не обращал на него никакого внимания.

— Ну, здесь у вас и панорама, доложу я тебе!.. А вон то — что такое?

— Вон там, выше по течению? Зелёный остров.

— А там, на горизонте?

— Город Батайск.

— Так это уже и не Ростов, что ли?

— Не Ростов.

— Странно у вас центр города расположен — на самой окраине.

Перешли на левый берег Дона, за которым, по представлениям древних греков, начинается Азия.

По длинной заснеженной лестнице спустились к пляжу.

Старик разделся. Тихо и восхищённо сказал: «Здравствуй, Дон!» И на водных просторах, свободных ото льда, искупался.

Отфыркиваясь, вышел на берег. На снегу — дорожка следов от стариковских босых ног. Туда — и обратно.

Я спросил, не холодно ли было, а тот ответил: может, и холодно, да только боюсь, мне в этой жизни не доведётся уже больше с Доном повстречаться… Затем он достал полотенце из сумки, тщательно вытер своё отнюдь не дряблое тело — в молодости был, видать, красавец ещё тот! — оделся, и мы отправились ко мне домой.

Пока ехали в троллейбусе, он мне коротко всю свою судьбу рассказал:

Сейчас ему уже за семьдесят, а в былые годы он был членом какой-то банды, торговавшей с заграницей алмазами и золотом, добытыми в Сибири. При советской власти за такие дела — редко когда давали срок. Обычно расстреливали. Но его всё миновало: и правосудие, и внутренние разборки. В центре Москвы у него когда-то была огромная и роскошная квартира, была машина, была дача на Чёрном море. А затем ему однажды приснилось нечто очень важное: Николай-угодник явился к нему и сделал некое наставление… И после этого мой гость ушёл из банды, роздал почти всё своё имущество людям, включая квартиру, дачу, машину и костюмы, а сам поселился в какой-то жалкой коммуналке, даже ещё и похуже, чем моя, бросил пить и курить, перешёл на очень скромную пищу и ударился в поэзию. Всё, как обычно: самый заурядный русский праведник…