Паола Стоун - Возвращение в Ноттингем

— Но ведь его сумасшествие официально признано…

— Сумасшествие не есть отсутствие дара. Вот послушай… — И над зеленоватой гладью Неккара полетели бессмертные строки:

Этим же вечером они были уже дома. Над Штутгартом падал густой снег, заглушая даже ежечасные перезвоны с колокольни Штифтскирхе, а большая часть молодого населения, радуясь такой возможности, выпадавшей не чаще, чем раз в пять-шесть лет, высыпала на улицы, бросая снежками не только друг в друга, но и в попадавшихся под руку прохожих.

Раздевая Джанет перед сном, Хорст с жадностью трогал и трогал ее живот.

— Представляешь, он впитывает и этот снег, и неприступные замки, и Гельдерлина, и твои акварели, — шептал он, едва касаясь губами шелковистой, туго натянутой кожи.

— Вот видишь, — уже проваливаясь в сон, ответила Джанет, — все-таки хорошо, что он родится здесь.

Ближе к определенному сроку Джанет пополнела так, как и полагалось, но это ничуть не изменило ее поведения и привычек. Она все так же уходила по утрам на этюды, совершенно не тяготясь своим животом и ступая почти так же, как прежде, а вечером, по возвращении Хорста, сознательно вызывала у него все те же желания. На все высказываемые им опасения она смеялась и твердила, что если он боится за нее, то она пережила одну смерть еще в материнской утробе и теперь ей сам черт не брат, а если за ребенка, то близость в такое время — это единственный способ для мужчины полноценно общаться со своим произведением.

В феврале, когда по утрам в город стал спускаться с окрестных холмов теплый сыроватый воздух, а к вечеру можно было увидеть, как своей таинственной жизнью начинают жить виноградные почки на склонах, в оперном театре шли гастроли Парижской академии балета, и Джанет, никогда не пропускавшая ни одной премьеры, конечно, отправилась туда.

Она шла но круглому фойе, сияя изысканной прической над хрупкой шеей и фантастическим платьем из материи того же цвета, что и ее волосы, — слепящим, шуршащим, переливающимся. Ее лицо, никогда не бывшее красивым в прямом смысле этого слова, светилось сейчас подлинной красотой. Ступая чуть позади, Хорст смотрел на нее и думал о том, что люди, живущие настоящей жизнью, прекрасны в ее любые моменты.

Вчера вечером Джанет, стоя под душем, сказала ему:

— Знаешь, мне, наверное, повезло, что я сумела найти в своем нынешнем состоянии настоящее блаженство: мне так нравится моя пышная грудь, какой никогда не бывало, и этот уравновешенный центр тяжести во мне. И даже постель, в которой, как я считала, для меня уже не может открыться ничего нового, дала мне теперь столько неизведанного…

Давали Баланчина. [53] Джордж Баланчин — знаменитый американский балетмейстер. Его экспрессивная, резковатая для немецкого глаза манера не вызывала большого одобрения публики, но когда на сцену вылетел в безумной жажде свершения своей плодоносящей роли божественный Апис, [54] В древнеегипетской мифологии — воплощение силы плодородия. сдержанный зал оживился… Хорст украдкой повернул голову, чтобы увидеть, как реагирует Джанет, всегда так глубинно, так тонко чувствовавшая красоту. К его удивлению, она сидела с закрытыми глазами, и было видно, что в ней совершается какая-то важная, серьезная и, по-видимому, трудная работа. Он осторожно тронул ее тонкую руку с узкими пальцами. Она открыла глаза, в которых первое мгновение сквозило какое-то непонимание, словно она вернулась издалека и впервые видит все окружающее.

— Что с тобой?

— Ничего. Ты не знаешь, когда заканчивается первый акт?

— Кажется, минут через двадцать. Но что случилось, тебе нехорошо?

— Все в порядке. Просто в антракте я хочу пройти за кулисы. — И она снова прикрыла блестевшие даже в темноте глаза.

Как только прозвенел звонок, Джанет действительно решительно направилась к служебному входу, попросив Хорста подождать в фойе.

— Простите, фрау, но сюда нельзя, — остановил ее капельдинер, по традиции одетый в венгерку с черными галунами.

— Я к Милошу Навичу, он ждет меня, — улыбнулась Джанет, подавив неожиданно исказившую ее лицо гримасу.

За кулисами на нее повеял тот самый сладкий незабываемый запах, которым она дышала лишь однажды в далекий день первого объяснения с Милошем. Джанет глубоко вдохнула и сказала кому-то:

— Тише. Ти-ше.

Милош стоял к ней спиной, закинув ногу на какой-то высокий ящик, его широкие плечи тяжело вздымались, и было видно, как за воротник кроваво-красной туники стекает тонкая струйка пота. Джанет постояла несколько секунд молча, а потом, прикусив губу, тихо позвала: