Марианна Кожевникова - Начинаем жить

— Ни на что, — ответила Геля и потрогала внезапно вспыхнувшие щеки. — Я, пожалуй, тоже пирожок съем, что-то проголодалась.

И потянулась за пирогом.

— Ну, вот это дело другое. — Андрей тут же опустил кубик в стакан с кипятком. — Пей, наедайся, а то вон какая тощая.

Геля пропустила «комплимент» мимо ушей.

— А тебе зачем на юг понадобилось? — спросила она.

— Светка не сказала? Семейные хлопоты. — Андрей сразу посерьезнел и даже вздохнул. — Нюта наша, первая жена Сереги, моего брата, задумала с племяшом в Москву перебираться. С насиженного места сниматься непросто. Надо помочь, сама понимаешь. В общем, я буду делами заниматься, а ты на песочке нежиться. Море там чудное, сама увидишь. И народу никого. Я имею в виду, приезжих, отдыхающих. Нюта тебе комнатенку выделит, живи, на солнышке грейся. О деньгах не думай, принимаем по-родственному.

Так, значит, они к Андреевой родне едут? Геля попыталась вспомнить, какой у Андрея старший брат, и не припомнила. Видела наверняка, но забыла напрочь.

— Удивительно, что ты проблемы бывшей жены брата так близко к сердцу принимаешь, — заметила она и откусила кусок пирога, который в самом деле таял во рту. — Обычно и собственную жену не всегда принимают во внимание.

— Ну, это ты зря! Как это жену не принимать? Такого не бывает. Светка с Нютой и переписывается, и перезванивается. Я тоже племяшу помочь не отказываюсь. А у Сереги сейчас проблем выше крыши. И знаешь, Светка такую здоровскую штуку придумала…

Геля слушала Андрея вполуха, но на Светку включилась сразу.

— Вот не думала, что Светлана такая… — сказала она вслух и задумалась, подыскивая слово поточнее, — всепроникающая.

Если честно, она в себя не могла прийти от услышанного. Выходит, со стороны все ее беды как на ладони. Черная ходит! Надо же такое сказать! Очень она нуждается в Светлашином сочувствии! Хотя, с другой стороны, разложилось все к лучшему. Только все равно как-то очень противно. И даже обидно. И неприятно.

— Всепроникающая, это ты правильно сказала, — признал Андрей и пригладил седой вихор на макушке. Лицо у него светилось самодовольной гордостью. — Светка у меня — клад! Ну, ты ее знаешь, чего мне тебе рассказывать! Второй такой на свете нет! — Он сочувственно взглянул на Гелю и посоветовал: — А ты ешь побольше. Нельзя такой худой быть. В чем только душа держится? Женщине в твоем возрасте пора в теле быть.

Геля поперхнулась вторым куском пирога.

Наконец-то Александр Павлович усядется за письменный стол!

Он предвкушал долгожданный миг с вожделением, хотя не мог сказать, за какую из работ примется. За перевод с французского? Из Парижа он привез несколько прелюбопытнейших книжиц и мог бы выбрать одну из них и предложить в издательство — не хотят ли? А если откажут, то перевести на свой страх и риск и проталкивать уже перевод… Еще его ждет повестушка, которую он набросал вчерне до отъезда. Можно засесть за нее, прочитать свежим глазом и довести до ума. А можно… Можно засесть наконец за свой знаменитый исторический роман, от которого все должны прийти в восторг и дать ему Нобелевскую премию. Определенность еще не настала, но уже так тянуло усесться за старый просторный письменный стол в тихой комнате с окном-фонариком, перебрать бумаги, настроиться. Хотелось того бодрого сосредоточенного покоя, с каким он жил у себя в Посаде и какого никогда не чувствовал в Москве.

Наконец-то он осядет дома, в Посаде. От одной этой мысли Сане становилось радостно. А как только становилось радостно, он вспоминал Париж. Париж напитал его веселой энергией, и она еще не ушла, еще лучилась в нем. Радость — состояние одинокого, мужественного и самодостаточного человека, каким и был Александр Павлович Иргунов — Саня, Санек, Конек-Игрунок, как звали его школьные друзья. Впрочем, для радости у него было множество куда более конкретных причин.

Саня радовался, что отец с мачехой отправились к себе на дачу и раздумали обивать дачный дом. Радовался, что Милочка, Санина сводная сестра, наконец-то собралась замуж. Радовался, что знакомство с новой родней отложилось на неопределенный срок, поскольку страшная Ми-дочкина свекровь, кинодама, которой так боялась мачеха, тетя Наташа, укатила на юга. Но больше всего он радовался, что после стольких лет наконец-то съездил в Тверь к матери, познакомился с отчимом и даже проникся к нему симпатией. Теперь-то он видел истинную цену своим подростковым обидам, с которыми так носился и так долго не мог расстаться, но не корил себя за них — ведь и мама его не корила. Теперь не только мама, но и сам он понял, что ни в обидах, ни в укорах нет никакого смысла. И как выяснилось, они с мамой вообще отлично понимали друг друга. Вот это-то и была самая главная радость.