Ульяна Гринь: Серая мышь на тропе войны

Тайга подняла голову, лениво тявкнула на приблизившегося к ограде мужчину. Я шикнула:

— Чуть, Тайга, разбудишь!

Собака подняла на меня глаза, словно говоря — ну чего ты, это же моя работа! А мужик, Михайло с Главной улицы, окликнул почтительно:

— Васса, здравствуй! Здоровьечка чаду. Где твой-то?

— А там где-то у пристройки, — ответила с улыбкой. — Здоров будь, Михайло Степаныч. Ты крикни, он услышит.

— Леони-и-ид! — гаркнул Михайло. А я только прижала головку Макарки к себе, прикрывая шалью. Ох и дура я. На Тайгу шикаю, а тут орут так… Но маленький не проснулся, только завозился ножками беспокойно. Собака встала, потянувшись, поднялась на ступеньки, принялась нюхать внимательно. Лизнула голую пяточку, выбившуюся из пеленки. Глянула на меня — так ли, по-твоему ли, хозяйка? Я только потрепала ее по ушам, улыбнувшись. Тайга моя славная…

Скрипя новой кирзой тятиных сапог, Ленька появился из-за дома. Бросил взгляд на нас с Макаркой, потом подошел к забору:

— Михайло Степаныч, здравствуй.

Он быстро научился желать здравия вместо безликих приветов. Понял уважение к старшим, оценил их непритязательную науку. Он учился в школе и знал, что Волга впадает в Каспийское море, а вот как выслеживать марала не знал. И где водятся тетерева тоже. И как лучше держать молоток, и почему пчелы роятся каждый год, и где обитает Бог… За эту науку платил своими умениями.

— Леонид, без тебя никак. Косилка заирпенилась. Я уж ее и так, и эдак, подмазал, постучал, шестеренки потолкал — а не идет! Тебя надоть, уж выручай!

— Иду, Степаныч, иду, только инструмент возьму.

Вернувшись к сараю, он достал с полки сумку со своими гаечными ключами и прочей мужской чепухой, подошел ко мне:

— Скоро буду, Ась.

Отогнул шаль, заслонив от солнца Макарку, не страшась, чмокнул его в щечку, потом мою открытую грудь, поднялся выше и поцеловал в губы:

— Не скучай.

— Иди уже, играйся в свои машинки, — тихонько засмеялась я.

Он фыркнул, а потом шепнул:

— Люблю обоих.

И ушел за Михайлом, не оборачиваясь.

Рожала я в бане. Как мамка моя, как бабка, как все бабы в поселке. Корчилась от боли, бабка Анфиса то ругалась, что слишком кричу, то успокаивала, как корову, гладя по животу. Леня, которого оставили снаружи, ворвался в один момент, упал на колени рядом, схватил мою руку:

— Асенька, миленькая моя…

— Уйди ты, черт поганый! — в сердцах крикнула Анфиса, а он рявкнул:

— Я муж, мне можно!

— Не мешай только! — отмахнулась она. — Ай, Вассонька, давай, девонька, тужься, милая!

Я вцепилась в руку Лени, чтобы не оторваться от этого мира — так велика была боль от схватки, а он заговорил быстро, захлебываясь:

— Дыши меленько, как в книге написано, толкай, толкай его! Давай, давай, давай!

— Уйди ты, Боже, прости!

— Асенька, толкай, толкай!

— Тужься, тужься, еще-еще-еще-еще… От он, маленький! От он!

Рука у Леньки была белой от моих пальцев, но он не жаловался. Маленького положили мне на грудь, тот всхлипывал коротенько, а я все не могла поверить — ой ли все? Отмучилась? Отболела? Мое ль это чудо, нашедшее сосок, мое ль — из моего чрева? И ладонь мужская, накрывшая белую от слизи головку, красную от крови, не страшащаяся ничего — моя ль?

Моя.

Я смотрела в спину уходящему Лене, улыбалась, а потом сказала сама себе:

— И я люблю.