Ксения Иллюзия - Пожалей меня, Голубоглазка

Прошлое.

Он торопился. На улице было очень холодно, как и подобает зимней колючей погоде, а подошва его ботинок — тонкой и скользкой. Хорошо хоть, пуховик додумался надеть, а то бы совсем окоченел. Шаг был быстрым, и Константин, увидев огни родного дома, его только прибавил. Даже если поскользнется, плевать — объемный пуховик смягчит удар, а капюшон не даст мозгам разлететься.

Скорость "подлета" остановило препятствие.

Когда до желанного входа оставалось несколько метров, Костя, скинув капюшон, увидел человека. Тот сидел на скамейке, возле подъезда, спиной к нему, согнувшись в три погибели и не обращая ни на кого внимания. Взрослый он или подросток, было не рассмотреть — человек был маленьким и худым, скрюченным от холода и замотанным в длинный пушистый шарф. Костя остановился и неизвестно почему громко окликнул:

— Эй, как там тебя?

Не увидев реакции, подошел ближе, обойдя и встав перед чудаком.

— Эй, слышишь меня? — тронул за плечо, обхватив через тонкую курточку выпирающую кость, и потряс.

В свете окон, лампы над козырьком крыльца и рядом стоящего фонаря были хорошо заметны алые пятна на щеках, прикрытых шарфом, бледную кожу лба и темные круги под глазами. Может, тень давала такой эффект, а может, анемия.

Огромные глаза уставились с бессмысленным, пустым выражением, хотя он всегда был против такого высказывания — не понимал, как выражение может быть пустым, — но сейчас именно оно пришло на ум.

Глаза были красивыми. Очень. Крутыми, сказал бы он даже. В такие глянешь раз — не забудешь вовек. Их не забудешь. Себя — потеряешь.

Вспомнил почему-то девку из мультика и колодец, в который она падала. Сейчас, глядя в эти глазищи, туда падал он.

Ресницы, словно мокрые стрелы, целились в небо, доходя почти до бровей. Четкими линиями, собольей кистью были те нарисованы. Если бы его попросили одним словом назвать то, что увидел перед собой, он бы сказал: «Черт!»

На улице было чертовски холодно, а его чертовски сильно прошиб удар под дых чем-то горячим. Будто кипятком облили легкие, «проводив» его напоследок.

Этому не было разумного названия, пока никто из них двоих не открыл рта. И как только эта нелепая мысль возникла в его голове, он сразу захотел её проверить.

— Звать тебя как?

Фигурка напряглась и попыталась отстраниться.

— Спокойно, не обижу. Как зовут?

— Часто.

— Не понял, — удивился он.

— Зовут меня часто, — глаза закрылись, — только прихожу редко.

Голос был с хрипотцой, непонятно, чем вызванной, и заглушен шарфом, намотанным на нижнюю половину лица.

— А-а-а… понял: это шутка была, да?

Фигурка закашлялась, и ему категорически не понравился этот кашель. Собака — и та лает мягче и тише.

— Ага, дядя. Шуткую я.

Глаза снова открылись и теперь странно поблескивали.

— Так назовешь себя или мне шутником тебя звать?

— А зачем тебе меня звать? Шел, и иди дальше, я тебе не мешаю. Да отпусти ты!

Костя только сейчас понял, что сильно сдавил хрупкое плечико, и руку отнял. Внимательно осмотрел близлежащую территорию, светящиеся в доме окна и вернулся к странному собеседнику. «Парень или девка?» — подумал, разглядывая болезненно худое создание. На вид — лет пятнадцать, возможно, меньше.

— Прости, не хотел делать больно. Есть хочешь?

— Да пошел ты, — снова кашель.

— Пойду. Ты со мной?

— Один пошел.

Константин начал уставать и мерзнуть. Ноги напоминали протезы от папы Карло — становились деревянными.

— Как знаешь, — бросил равнодушно. — В моей квартире три комнаты, теплая вода и одеяло, много вкусной еды. Хочешь сдохнуть от переохлаждения — дело твоё, моё — моя совесть. Я предложил — получил отказ, спокойно спать могу теперь. Бывай.

Развернулся и зашел в подъезд, а пока поднимался, не выходили из головы ни эти глаза, ни кашель. Наверняка простуда уже завладела маленьким телом, может, бред начался, раз боится чего-то. Нет, он, конечно, и сам понимал, что зайти в гости к незнакомцу может в наше время только больной, но ведь больным и был сидящий на морозе сорванец!

«Парень, — решил и сразу почувствовал себя извращенцем, глазищи вспомнив. — Девка бы зашла, стопудово».

Он слыл красавчиком, но таковым себя не считал, что бы ни говорили остальные, однако признавал очевидное: некая харизматичность и обаяние у него имелись. Настолько, что всегда получал желаемую.

Какой бы она больной ни была.