Юрий Лугин - Отведи всему начало

– Постараюсь, Максим Дмитриевич.

– А уж постарайся, голубчик! – Митрич посмотрел на Виктора поверх очков и многозначительно постучал указательным пальцем по классному журналу.

– …Итак, красавцы и красавицы, «двойники» в романе – важнейшее доказательство тому, что теория, оправдывающая преступление, преступна. Жить и процветать по ней могут лишь законченные и прожженные подлецы, вроде Лужина – кстати, обратите внимание на говорящую фамилию вышеназванного господина. Потому что даже Свидригайлов, не будучи законченным подлецом – о чем весьма справедливо изволил заметить мсье Торопов, – не выдержал и покончил с собой…

Взгляд Виктора устремился в окно, на памятник Красноармейцу с поднятой в руках шашкой, на покрытую снегом гладь пруда, сопки на горизонте. До конца урока оставалось меньше пятнадцати минут. Еще немного – и он увидит ее.

С первого сентября, когда в актовом зале на торжественной школьной линейке их взгляды случайно пересеклись, мимолетные встречи с Галей для Виктора превратились в смысл существования. Вернее, он убеждал себя, что ему, кроме этих встреч, больше ничего и не надо. Видеть её хотя бы мельком, хотя бы раз, но каждый день – и уже можно жить. О прочем он старался не думать. Прочего просто не могло быть.

В тетради его рука непроизвольно выводила четыре буквы ее имени, и он сразу заштриховывал их, пряча даже от Сашки, которому полтора месяца назад на новогоднем школьном балу отрылся, как на исповеди.

С удивлением посмотрев на написанное – он все еще не переставал удивляться недавно открытому в себе умению оформлять мимолетные мысли рифмованными строчками, редко признавая их чем-то похожими на настоящие стихи, Виктор косым крестом зачеркнул написанное и с досадой захлопнул тетрадь.

Митрич продиктовал домашнее задание уже после звонка, но задержке Виктор обрадовался. Так легче удавалось выйти из класса последним. Он словно невзначай уронил дневник, долго и тщательно укладывал в рюкзак учебник, тетрадь, потрепанный библиотечный томик Достоевского…

И дождался: в кабинет по одному потянулись «ашники».

В дверях Виктор церемонно поручкался с Костей Илониным, давнишним своим знакомым еще по младшей группе детского сада:

– Буэнос диас, амиго Константэн!

Костя притянул его за лацкан пиджака и оттащил на шаг в сторону:

– Слушай, Виталька с тобой хотел поговорить! Он тему придумал, послушай, – Костя напел: – Та-да-ти-та та-та та-да-ти-та-та… Та-да-ти та та-та та-та-та… Классная песня может получиться!

Они стояли не в дверях, но все равно мешали входившим в кабинет «ашникам», и, разговаривая с амиго Константэном , Виктор видел Галю, о чем-то расспрашивавшую ряженого пятиклассника, который принес ей наверняка не первую уже валентинку.

– Мелодия интересная. Послушай, если влет, может, так:

– Круто! – оценил начало будущего шлягера Костя. – Ты, короче, на следующую репетицию подваливай. И желательно с готовым текстом, если сможешь. О'ка?

– Йес, сэр! – Виктор шутливо прикрыл правый глаз двумя сложенными вместе пальцами.

Они разошлись, и Виктор чуть не столкнулся с Галиной и поспешно – слишком поспешно – отвел глаза.

В рекреации он догнал «гонца Амура»:

– Эй, пацан, гоу ту до мэнэ!

Пацан остановился.

– Слушай, почта, ты девчонке записку передавал. У кабинета литературы только что. От кого?

Пятиклассник геройски надулся, как партизан на допросе в гестапо.

– Не скажу! Не имею права! Нас обязали хранить тайну переписки!

– Обязали, говоришь? Молодец, пацан! У тебя чистые валентинки есть? Да и номерок за одним давай.

Примостившись на подоконнике, он начертал прыгающими буквами: «Я счастлив тем, что есть на свете ты».

Подумал – и витиеватым росчерком подписался: «Свидригайлов, Аркадий Иванович».

Перегнув записку пополам, торжественно вручил «почтальону».

– Отдашь девчонке, про которую я тебя спрашивал. Запомнил ее? Смотри, не перепутай. Не сейчас, а на следующей перемене. Да, и вот еще… Если она спросит, от кого, молчи. Сам говорил: фирма тайну гарантирует. Все, свободен!

На истории Сашка спросил:

– Ты в конкурсе «Сударь и сударыня» участвуешь?

Виктор вспомнил, как «сударем» обзывался на него Митрич, и удивился: