Юлия Чернова - Эльдорадо

Помоги мне, Господи! Я возненавидела своего мужа. Он убивал меня ежедневно, ежечасно. Твердил о любви, но голоса моей души не слышал. Не желал услышать. Я просила Творца дать мне сил.

А потом дон Себастьян умер. Погиб в битве при Лепанто. Если мы встретимся на том свете, я буду молить его о прощении, ибо грешна перед ним. Я вышла за него замуж прежде, чем голоса наших душ слились. Дон Себастьян сделал меня свободной и богатой. И взял за это полтора года моей жизни.

…После смерти мужа мне пришлось вернуться в Испанию, вступить во владение наследством. Меня встретил Мануэль – средний брат. Отец отправился по делам в столицу. Я нашла, что Мануэль изменился. Он похудел и загорел до черноты – белая одежда доминиканца только подчеркивала смуглый цвет лица.

– Хвала Иисусу, ты невредима! – воскликнул он, хватая меня за руки и чуть отстраняя, чтобы рассмотреть.

В тоне его, к моему удивлению, звучала искренняя радость. Да и черные глаза – глаза нашей матери – смотрели ласково и приветливо.

Я кивнула.

– Путешествие прошло благополучно.

Не дожидаясь вопросов, Мануэль поведал об отце и старшем брате, чьи успехи «вызывают ярость завистников». И со вздохом добавил, что от младшего – Эрнандо – уже больше года нет вестей. «Остается только уповать на милосердие Божие».

Затем он сказал:

– Мы очень беспокоились о тебе с тех пор, как получили известие о смерти дона Себастьяна.

Я ничего не ответила. Брат оглядел меня и промолвил неодобрительно:

– Тебе следовало бы носить траур.

Я широко открыла глаза. Дело в том, что я и носила траур: черное платье с гладким белым воротником и манжетами, черное прозрачное покрывало. Оправившись от изумления, я сказала об этом брату. Он не смягчился.

– Тебе не подобает так одеваться. Вырез лифа слишком глубок. Ты же знаешь, что дамам запрещено появляться при дворе с обнаженной шеей.

– Мы не при дворе.

– И все-таки, женщине приличествует скромность.

Желая переменить тему, я спросила, как поживает Бланка Эррера.

– Узнаешь об этом от нее самой. Она в городе.

Тон брата был сух и холоден.

– Мануэль?

Я вопросительно на него посмотрела. Он ответил не сразу.

– Донья Бланка свела дружбу с иезуитами.

Словно липкое что-то коснулось кожи, и захотелось сразу вымыть руки. Отец Солано… «Дон Себастьян, ваша жена одержима бесами».

– С иезуитами?

Мануэль кивнул.

Иезуиты… Христово воинство… Монахи иных орденов не вспоминают о них без проклятий. Иезуиты не замкнуты в монастыре, живут в миру. Подчиняются только генералу ордена и папе. Становятся духовниками герцогов и королей и держат их в своей власти… Боже, помилуй Бланку, если она попала в руки иезуитов!

Я не знаю ничего отвратительнее придворной испанской моды времен царствования нашего наихристианнейшего повелителя Филиппа П. С особенной ясностью я осознала это, взглянув на донью Бланку. Как истинная модница она старалась во всем походить на придворных щеголих и прилагала невероятные усилия, дабы себя изуродовать. В платье, словно в футляре, она скрыла свое дивное тело. В невероятно жаркий день донья Бланка облачилась в черный бархат. О, этот узкий глухой корсет, расплющивающий грудь; о, эта юбка на каркасе, огромная и тяжелая, словно колокол! О, чудовищный крахмальный воротник! Лучше быть заключенной в темнице, чем в таком платье, придающем женской фигуре сходство с песочными часами.

Сама я, после строгого выговора брата, носила платье, напоминавшее монашеское – темное, закрытое, свободного покроя, с широкими рукавами – никаких корсетов, никаких каркасов… Бланка взирала на меня с жалостью. Я на нее – с восхищением. Оставаться в подобном наряде веселой и жизнерадостной – подлинный героизм. И великолепное здоровье. На голове у нее был расшитый жемчугом берет, из-под которого в продуманном беспорядке выбивались пряди темно-русых волос. Лицо отливало розовым, словно жемчуг. За этот удивительный цвет лица Бланку нередко называли Маргаритой. Легкая полуулыбка играла на ее губах. В наших краях бытовало сравнение: «Изменчива, как улыбка доньи Бланки».

Я отступила на шаг и воскликнула:

– Какое великолепие!

Без сомнения, Бланка долго готовила свой триумф, и остаться равнодушной означало лишиться единственной подруги.

– Скоро ты сможешь снять свой ужасный траур, – поспешила утешить меня добрая Бланка. – Я уверена, ты и сейчас могла бы носить нечто более… более… Ты ведь не собираешься уйти в монастырь?