Эмма Дарвин - Математика любви

– Благодарю вас. Да, вчера вечером мне представилась возможность полюбоваться рукоделием миссис Гриншоу, и должен сказать, что оно привело меня в восторг.

– У нее прекрасный вкус. Кроме того, она наделена талантом, который позволяет ей воплощать его в жизнь.

– Мы не помешаем мальчику? – заметил я, придвигая ей кресло.

– Нет, если будем разговаривать тихо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали немного о своих путешествиях.

С этими словами она взяла в руки карандаш и бумагу, и, понимая, что даже рисование не в силах отвлечь ее от тревожных мыслей, я начал рассказ. Я поведал ей о Лиссабоне, где в каждом замке и особняке имеются свои лазутчики, которых иногда бывает так много, что их тени способны затмить солнечный свет. Я рассказывал ей о Мадриде, где с утра в восхитительном, напоенном ароматами воздухе реют флаги и цвета Бурбонов, а к вечеру их сменяют вымпелы и стяги Бонапарта; о мавританских замках, силуэты которых чудесно вырисовываются на горизонте, пламенеющем красками испанского заката. Я говорил о скалах и ущельях Пиренеев, погруженных в туманную дымку, и о ручьях с ледяной водой, кружевной завесой ниспадающих с серых и золотистых утесов. Пожалуй, мои недавние мечты придали силы и образности моему повествованию, и вскоре я умолк, не находя нужных слов. Мисс Дурвард молча глядела на меня некоторое время, держа карандаш в руке, а потом опустила взгляд на свой рисунок, по-прежнему не говоря ни слова. Спустя несколько мгновений она заговорила:

– Я надеялась, что, если для вас это не будет слишком утомительно, вы дадите мне несколько советов относительно того, как следует изобразить Ватерлоо. Я не совсем уверена, что все получилось именно так, как должно, хотя и прочла все описания сражения, какие только смогла отыскать.

– Разумеется, я с радостью помогу вам, – заявил я, и на какое-то время между нами воцарилось молчание, так что единственными звуками в комнате было дыхание Тома и шорох карандаша мисс Дурвард, скользящего по бумаге. У моего локтя уютно мерцала масляная лампа.

В четыре часа утра мы снова дали Тому лекарства и опять перевернули его на спину. Глаза у него открылись, и, похоже, он понял, где находится. Он даже слегка закашлялся, как если бы лекарство пришлось ему не по вкусу. Когда я опустил его обратно на подушку, он проследил взглядом за мисс Дурвард, двигавшейся по комнате. Затем лицо его вдруг омрачилось.

– Я потерялся, – прошептал он.

– Да, – откликнулась она, – но мы нашли тебя. Услышав эти слова, он снова закрыл глаза и через мгновение уже спал.

Когда часы пробили пять, в соседней комнате завозилась няня, а издалека, с задних дворов и боковых улиц, до нас донеслись крики людей, специально поставленных для того, чтобы будить рабочих по утрам.

Лондон, 2006 год

Мне не нужно смотреть на него, чтобы поверить в то, что случилось – в то, что я действительно была там, – как не нужны мне и фотографии, запечатлевшие меня, юную и неуклюжую девочку-подростка. Мне даже не нужны письма Стивена. Письма рассказывают о начале – точнее, одном из начал, – а эта штука повествует о конце. Но держать ее у себя на столе мне незачем. Кроме того, она слишком хрупкая.

Речь идет о раннем дагерротипе, возраст которого составляет более полутора сотен лет. Я обычно объясняю, что это всего лишь позитивный процесс, при котором каждая пластина подвергается прямому экспонированию, в чем и заключается ее уникальность. Если стекло разобьется, то пластина будет разрушена. Она хранится в футляре из потертой кожи типа того, который используется для ювелирных изделий. Замочек немного заедает в силу своего почтенного возраста, но крышка поднимается по-прежнему очень легко. Внутри на подушечке черного бархата лежит стеклянная пластинка. Если поднести ее к свету, изображение начинает мерцать и переливаться – такое яркое, такое темное и такое точное, что кажется, будто в момент фотографирования оно зажило в стекле собственной жизнью. Лучи солнца золотят колонны и трубы особняка Керси-Холл, отчего между темными деревьями летнего сада скачут солнечные зайчики. Солнечный свет пляшет на лужайке перед домом, ласково гладит изгибы каменных ступенек, украдкой проникает в полуотворенную дверь, падая на стоящую в полумраке фигуру в длинном платье. Именно в это мгновение сработал затвор объектива, выхватив из окружающего мира игру света и теней и перенеся ее на вот этот кусочек стекла, навсегда запечатлев и сохранив эти несколько секунд. А потом солнце отправилось в свой обычный путь по небосклону, день продолжался, и только пластинка поймала и сохранила эти тени, взяв их с собой в другое место и совсем другое время, когда ее обнаружили заново. И как-то раз случилось так, что это время стало моим.