Виктория Холт - Изумруды к свадьбе

– Я одинаково владею обоими языками. Моя мать была француженка, а отец – англичанин.

– В данных обстоятельствах это очень хорошо.

– Мама не раз говорила, что у меня слишком большая склонность всех поучать и что я должна всячески обуздывать себя. Но с тех пор как умер отец, мне кажется, что это качество развилось во мне еще больше. Он однажды, смеясь, заметил, что я похожа на корабль, который палит сразу из всех своих орудий, желая показать, что вполне хорошо оснащен для зашиты.

– Вы, конечно, правы, – кротко заметила мадемуазель Дюбуа. – А вот и галерея.

И с этого момента я уже забыла о ней. Я находилась в длинной комнате, освещенной светом, лившимся из нескольких окон, а на стенах... картины!

Самого поверхностного взгляда было вполне достаточно, чтобы определить – полотна очень ценные. В основном здесь находились картины французской школы. Я увидела висящие рядом картины кисти Пуссена и Лоррена и была, как никогда ранее, поражена холодным самообладанием одного и внутренней драмой другого.

Я наслаждалась чистым золотистым светом пейзажа Лоррена, и мне хотелось обратить внимание стоявшей рядом со мной женщины на его тонкое и изящное письмо. Я подумала, что он, наверное, научился этому у Тициана – накладывать темные мазки поверх сочных цветов, которые создают такой неподражаемый эффект игры света и тени.

А вот и Ватто, как всегда причудливый и воздушный... Я в счастливом полузабытье переходила от картины к картине, от раннего Буше к веселому эротичному Фрагонару.

Но внезапно я почувствовала, что мною начинает овладевать чувство негодования, ибо все картины требовали немедленной реставрации. Как же можно было довести их до подобного состояния?!

Некоторые картины страшно потемнели; другие выглядели так, будто их покрыла туманная пленка, или, как говорят профессионалы, они «зацвели». Некоторые были явно повреждены сыростью. Виднелись характерные пятна, оставленные мухами, а в некоторых местах слой краски был настолько поврежден, что отделился от холста. Кое-где темнели следы ожогов, будто очень близко к картине подносили свечу.

Забыв обо всем на свете, я в полном молчании переходила от картины к картине, прикидывая, что понадобится не менее года работы, а возможно, и больше, чтобы привести все в относительный порядок. Каждое полотно требовало индивидуального подхода, а на это могут уйти месяцы. Ведь когда начинаешь изучать подобные вещи более придирчиво и внимательно, всплывает масса других, ранее не замеченных дефектов.

– Как вы находите коллекцию? – спросила мадемуазель Дюбуа.

– Она великолепна, но срочно нуждается в реставрации.

– Тогда, мне кажется, вам надо немедленно приступать к работе.

– Но нет никакой уверенности в том, что эту работу поручат мне. Я женщина, и поэтому, как видите, не могу считаться способной на такие дела.

– Реставрация действительно не совсем обычное для женщины занятие.

– Вовсе нет. Если у человека есть для этого призвание и талант, то его пол не имеет никакого значения.

Она засмеялась довольно глупым смехом:

– Позвольте не согласиться. Все-таки существует мужская работа и женская работа.

– Есть гувернантки, а есть наставники, не так ли? – Я дала ей понять, что не собираюсь продолжать этот бессмысленный разговор. – Поручат ли мне это дело – полностью зависело от графа. Но если он человек с предрассудками...

Где-то рядом раздался капризный голос:

– Хочу посмотреть на нее! Я же сказала тебе, Нуну, я желаю посмотреть на нее. Костяшке было приказано отвести ее в галерею.

Я взглянула на мадемуазель Дюбуа. Костяшка! Подходящее прозвище.

Негромкий, спокойный голос попытался урезонить юную особу, но тщетно:

– Дай же мне пройти, Нуну! Ты глупая старуха! Уж не думаешь ли ты, что сможешь остановить меня?

Дверь галереи с шумом распахнулась, и в зал влетела девочка. На ней было голубое платье, идеально гармонировавшее с ее распущенными волосами. Красивые темные глаза искрились от удовольствия – скандал был ей по нраву. Даже если бы меня и не предупредили заранее, я могла бы сразу определить, что Женевьева де ла Таль совершенно неуправляема.

Девочка устремила на меня пристальный взгляд, я ответила ей тем же. Она произнесла по-английски:

– Добрый день, мадемуазель.

– Добрый день, мадемуазель, – ответила я в том же тоне.

Кажется, ей это понравилось, и она вошла в галерею. Следом за ней появилась седовласая женщина. Это, конечно, была Нуну, ее няня. Видно, она находилась при девочке с самого ее рождения и, наверное, тоже была повинна в том, что ребенок вырос таким избалованным.