Мария Гарзийо - Венецианские каникулы (СИ)

— Мам, я занята очень была. Меня на стаж отправили, – привычно оправдываюсь я.

Когда-то я звонила часто, практически каждый день. Мамино недовольство от этой периодичности не убывало, наоборот, чем чаще я связывалась с ней, тем больше ей удавалось выдать упреков в мой адрес.

— На стажировку! Совсем уже русский язык забыла! Офранцузилась, – последнее слово она произносит так, будто значение его – «заразиться позорной болезнью».

«Как папаша твой» мысленно проговариваю в голове я следующую фразу.

— Как папаша твой бестолковый, – послушно повторяет за мной родительница.

Отведенные на разговор центы капают с карточки со скоростью плохо закрученного крана.

— Мам, ты скажи лучше, как ты, а то у меня денег на карточке уже мало осталось, – делаю попытку заткнуть источник отрицательных эмоций я.

— На какой карточке? Ты что не из Парижа звонишь? – просыпается мать, стряхнув обиду.

— Я же говорю. Я на стаже… на стажировке. В Венеции.

Повышение квалификации. Теория и практика свободной любви.

Некоторое время трубка выдает невнятное пыхтение. Мама не знает, как реагировать на то, что у блудной дочери все хорошо. Ей подсознательно хочется слез раскаяния, жалоб на неприветливую чужбину и желания вернуться под материнское крыло. Тогда она щелкнула бы меня по носу довольным «ну, я же говорила», и с торжеством победительницы расправила бы упомянутое крыло. Знала бы ты, мамочка, как я недалека от подобного слезного взрыва.

— Рада за тебя, – выжимает из себя, наконец, она, – Когда навестить соберешься? Сто лет на родине не была.

Чистая правда. Не была давно. Каждый раз останавливал страх конфронтации с домашней лиловой слизью и армией сверстников-троглодитов. Но сейчас при мысли о возвращении в родные пенаты, внутренности пронзает острая тоска. Мне хочется прижаться к теплому материнскому плечу, зажмурить глаза и забыть все, что было. Пусть она сварливая, пусть непростая, пусть, прожив с ней больше недели, я начинаю лезть на стену, сейчас мне все это неважно. За пару минут подобной успокаивающей близости я отдала бы все на свете. Горло щекочут слезы.

— Постараюсь. После стажировки, – бормочу я, пытаясь протолкнуть нарастающий ком обратно в горло.

Только вот неизвестно, когда эта так называемая стажировка закончится, и закончится ли вообще. Рано или поздно я надоем Черной Маске, тогда меня передадут какому-нибудь последователю маркиза де Сада. И жизнь, которая и так мало напоминает сказку, превратится для меня в бесконечный фильм ужасов. Подобная перспектива, переплетясь с тоской по маме, вырывает из глубин организма мощный всхлип. К счастью, именно в этот момент денежная подпитка разговора пересыхает, разорвав тонкие невидимые нити, связывающие меня с родиной. Я представляю, как мама, неудовлетворенная подобной незавершенностью, еще несколько минут с надеждой аллокает в трубку. Потом медленно кладет трубку на рычаг и возвращается в опостылевшее одиночество квартиры. Лапки морщинок вокруг ее усталых глаз смачивают слезы. Мам, ну, почему ты такая, а? Почему ты не сумела стряхнуть с себя обиду? Почему позволила ей оседлать тебя и подчинить свое воле? Возможно, окажись ты сильнее, наши жизни сложились бы по-другому.

— Tutto bene[26]? – спрашивает меня черноглазая синьора.

Ага, тутти фрутти. Все в шоколаде. Жизнь бьет ключом. Гаечным. По голове.

Мне очень хочется позвонить Артуру. Но, во-первых, я не помню наизусть его номера, который благополучно сгинул вместе с мобильником. А во-вторых, в этом случае мне пришлось бы объяснять ему, в какую беспросветную грязь я вляпалась по собственной глупости. Нет, пусть лучше думает, что я безумно счастлива с Марко, жую спагетти болоньезе и готовлюсь к пышной свадьбе. Спится мне, не смотря на мое эмоционально неустойчивое состояние, хорошо. Венеция укачивает меня в люльке каналов. Ночную тишину лишь изредка прорезает всплеск весел или крик страдающей бессонницей чайки.

Утро огорошивает меня неминуемой перспективой предстоящего свидания. Услаждая свой желудок выбранным наугад в ближайшей пастиччерии печеньем под смешным названием golosessi, я составляю в уме план. Как ни крути, кормить гостя все-таки придется. Установленное им время – восемь вечера – самое что ни на есть «ужинное». Следовательно, мне предстоит пичкать привереду всякими экзотическими яствами на основе имбиря, петрушки, кориандра и прочих якобы возбуждающих гадостей. Во времена частых секс-упраждений с Фредериком я где-то вычитала, что в этот список входят так же топленое масло и пчелиная пыльца. К сожалению, гурман француз плавающий в топленом масле имбирь, присыпанный сверху пчелиной пыльцой есть отказался наотрез. Возможно, мой замаскированный венецианский друг окажется менее капризным. Вскормленный сахаром голосесси мозг работает с удвоенной силой. Мысли, мудрые и не очень, цепляются друг за друга, выстраиваясь постепенно во вполне складный хоровод. Меня обуревает вдохновение, присущее собирающемуся приступить к величайшему творению своей жизни мастеру. Для создания сего шедевра мне требуется масса всяких разномастных элементов, на приобретение которые уходит немало времени и еще больше денег. Надо будет намекнуть Маске, что разнообразие обходится в копеечку, и с такими замашками в установленный месячный бюджет я вряд ли уложусь. Кулинарная часть проекта дается мне труднее всего. Растирая по щекам вызванные на редкость свирепым луком слезы, я вспоминаю рекламу лифчика вондербра, на которой Адриана Карамбо, выставив на передний план нехилый бюст, невинно вопрошает «I can’t cook. Who cares?» Я не обладаю столь весомыми достоинствами, потому, готовить все-таки приходится. Однако практика показывает, что эмбрион поварских навыков в отличие от постельных способностей, которые во мне, возможно, когда-нибудь прорежутся, однозначно погиб еще в бессознательном детстве. В результате долгих мучительных баталий, продукты отстаивают-таки свое право на существование в сыром виде. Я вытряхиваю расчлененные остатки в мусорное ведро и отправляюсь заказывать еду в ресторан.