Мария Гарзийо - Венецианские каникулы (СИ)

— Ну, да, конечно, – со старческим упрямым недовольством ворчу я, – Еще чего не хватало. Сейчас встану, оденусь и поеду домой. Мне на работу завтра.

— Твоя работа теперь здесь. Считай, что тебя повысили.

— Послушай, Вероника…

— Это ты меня послушай! У тебя нет ни денег, ни паспорта, ни, если уж на то пошло, одежды, – цедит сквозь зубы тюремщица, превратившись в секунду из доброго полицейского в злого, – Куда ты пойдешь?

На кудыкину гору. Знать бы только где она, и пускают ли туда наивных охотниц за итальянцами без денег, паспорта и одежды. Видя, как моя физиономия стремительно ползет вниз, Вероника немного смягчается.

— Даже не думай. Бежать смысла нет. В полиции тебя слушать не будут. Венеция – это деревня, тут все друг друга знают, все взаимосвязаны. Вчерашний спектакль, в котором ты так неудачно дебютировала, проходил во Дворце Дожей. Чуешь размах?

Чую. Глубину болота, в которое я влетела с размаху по самые уши. Господи, неужели это все происходит со мной? Сколько разговоров было в свое время о секс-рабынях, о глупых девочках, которые ехали на заработки в какую-нибудь Турцию, а попадали в плен к сутенерам. Об этом гудели газеты, стрекотал неугомонный Малахов, транслировалась мрачная документалистика, где эти самые жертвы, прячась за размазанными до неузнаваемости пятнами лиц, горевали о загубленной судьбине. «Кошмар» отстраненно думала я, переворачивая страницу, переключая канал на что-нибудь более позитивное. Все жизненные катаклизмы вроде авиакатастроф, землетрясений, потопов и попадания в рабство случались где-то далеко с кем-то другим. Опасные ветра бушевали за стеклянными стенками защитного цилиндра, в котором на бархатной подушке ценным экспонатом возлежала я. И вот, решив доказать мне иллюзорность этой воображаемой неприкосновенности, некто всесильный одним щелчком разбил стекло, сбросив меня с трона в самую гущу тех неудачливых «других».

Вероника поднимается с кресла.

— Ты таблетку выпей все-таки. Полегчает сразу. Я тебе крем принесу от солнечных ожогов, намажешься. А то вид у тебя, честно говоря, непрезентабельный.

— Вот и отлично. Посмотрят на меня и поймут, что я для такой работы рылом не вышла, – мрачно иронизирую я.

— Еще как вышла. Завтра будешь как огурчик.

Ага, маринованный.

— Не переживай, – с наигранным сочувствием произносит надсмотрщица, затормозив на мгновение у порога, – Вначале всем тяжело. Привыкнешь.

Последнее слово дышит такой дремучей безысходностью, что на мгновение мое горло, перекрыв поток кислорода, сдавливает когтистый страх. Перед глазами проносится черно-белая лента будущего, состоящая исключительно из отвратительного качества снимков постельных сцен. В самом конце длинная похоронная процессия и газетный текст «В последний путь ее пришли проводить все ее 2459 любовников, в числе которых 30 женщин, три собаки и пара дружественных инопланетян». «Мамочка!» утробно реву я и, зарывшись лицом в подушку, разражаюсь рыданиями. Наплакавшись до икоты, выпиваю-таки принесенный Вероникой стакан воды и закусываю таблеткой. Половинка меня, не смирившись с безысходностью ситуации, взваливает на себя вторую, покончившую с собой от отчаяния, и отправляется на поиски выхода. В прямом и переносном смысле. Я воровато высовываюсь в проем двери. Узкий коридор. Розовые стены, дорожка пола в переплетенных хитроумным орнаментом елочках паркета. Проследив взглядом направление этих елочек, утыкаюсь в черную лохматую кучу. Куча, заслышав скрип двери, вычленяет из общей массы громадную ушастую голову, и направляет в мой адрес угрожающее «ррррррр». «Хорошая собачка» дребезжу испуганным голосом я, впиваясь в дверную ручку. «Кому хорошая собачка, а кому «осторожно, злая собака! Ты, закутанная в простыню опухшая иностранка, явно относишься ко второй категории» отвечает мне потомок пса Баскервилей. Почувствовав некий недостаток аргументов для продолжения этой словесной битвы, я корчу кривую гримасу «scuzatti», и исчезаю в укрытии своей тюремной камеры. Итак, побег, коим хвастался в своих мемуарах Джакомо Казанова, отменяется. Спокойно выйти через центральную дверь мне не позволит шерстистый враг человека. Остается оконце. Если мне и удастся протиснуть свои ягодицы в узкий просвет, то как, не обладая сверхъестественными умениями Человека Паука сползти, не повредившись, по отвесной, не богатой фресками и балконами стене, ума не приложу. Остается еще один весьма распространенный вариант бегства. Надо при помощи ловкости рук и зубов раскромсать простыню на длинные полосы, которые связанные между собой, образуют веревку. Вот только спускаться по этой веревке мне придется голяком, потому как упомянутая простыня служит мне единственной одежкой. М-да, похоже, что хитроумный побег из лап злодеев придется отложить до более удобного случая. Остается только уповать на то, что таковой представится до наступления моей полной нравственной деградации в этой клоаке разврата.