Маргарита Сосницкая - Четки фортуны

Прошла неделя, вторая после ночной вылазки Выдыбова, и он почувствовал, что голова его снова превращается в вымя, разбухавшее от горячего молока невостребованной нежности. Молоко это перегорало, ударяло в сердце, в глазах мутилось, и в этой мути носились картины альковных сцен то с Ксенией, то с какой-то идеальной незнакомкой, черты которой были не совсем ясны, а когда прояснялись, то походили на ее черты. Виделась и покорная, более приятная, чем наяву, «ночная бабочка»: наяву возбранялось трогать ее груди. Выдыбов спрашивал себя, как монахам удается справляться с таким выменем, в которое превращается голова без практики любви, пытался молиться, но тогда видения женских тел становились навязчивее, нагляднее, оборачивались наваждением, и он откладывал молитвенник, справедливо решив, что он не монах, а Запад – не монастырь. Да и что за люди монахи, если они такое в себе одолевают, душат и удушенным носят? Как у них позвоночник не ломается от боли? Он пересчитал свои сбережения, вычел сумму для матери, остальное положил в карман и отправился на улицу «ночных бабочек».

Вот они, голубушки-вороны! Выбирай любую, похудей, поядреней, белокожую, чернокожую, помоложе или совсем изюм. Как можно уважать женщину, перещупав столько женского мяса? Выдыбов выбрал сегодня помиловиднее и повел в свою каморку папы Карло. Так он называл ее с тех пор, как нарисовал на стене обманку мечты своей – камин, в котором горел огонь. Вел он «бабочку» за собой и думал: ну а если порядочная женщина, да еще по старинным понятиям воспитанная, брошена или осталась одна, как наши солдатки в сорок пятом, то что делать ей, когда у нее вот так, как у него, голова превращается в вымя, а тело – в пекло, куда ей идти, кого звать на помощь? Не по тропе же «ночной бабочки»! Честной женщине это противно, ей обхождение нужно, уважение, подход, оправдывающий то, что она решилась на это животное, затюканное попами занятие.

Вошли в каморку. Выдыбов только сказал: «Ну…», и наваждения, обуревавшие его воображение вот уже несколько дней, стали былью.

В тот вечер кто-то из обломков бывшей империи и примадонн погорелого театра в вечерних мерцающих туалетах, которые больше некуда надеть, изливали собственную изнывающую душу в знакомых до оскомины романсах. Лиля Сергеевна в лучшем своем виде, причесаная и добренькая, сидела за столиком и прихлебывала чай, когда в зал вошел Андрей Иванович. Поискал глазами свободного места и, не найдя другого, кроме как за ее столиком, подошел и сел рядом.

Нет, Андрей Иванович вошел не в зал, он вошел в жизнь Лили Сергеевны. Ее чуткие ноздри вздрогнули, уловив запах мужчины, забытый, незабываемый, сладкий своей горьковатостью и чем-то неустановимым лесным, диким, свежим и ветряным. Лиля Сергеевна едва сдержалась, чтоб не застонать, не припасть, не примагнититься к нему, только глаза ее беспомощно закрылись. На мгновение она потеряла связь с реальностью, как это случается в вакууме одиночества с его стремительным падением в пустую воронку, когда дух перехватывает, как при сильной турболентности на большой высоте. Но сколько такое можно выдержать?

Лиля Сергеевна держалась уже год. 365 дней и ночей. Верой и правдой во имя высоких идеалов женской чести. Она открыла глаза. Ее сосед никуда не исчез, налил себе чаю и запивал им кусок пирога.

«Он виноват один во всем», – надрывалась под гитару примадонна.

– Как душу-то терзает… – доверительно шепнул сосед Лиле Сергеевне, – …фальцетом.

И Лиля Сергеевна согласно кивнула.

– Мы пришли сюда, – продолжал он, – отогреться душой, а ее терзают.

– Вот именно, – зажмурилась, поддакивая Лиля Сергеевна.

– Меня, кстати, Андреем зовут, – наклонился он поближе. – А вас?

– А меня Лилей, – вспыхнула Лиля Сергеевна.

– Очень, о-о-очень приятно.

«Что сердцем я совсем одна…» – надрывалась гитара.

Андрей Иванович вдруг помрачнел.

– Что с вами, Андрей? – испугалась Лиля Сергеевна.

– Да так, ничего, – вздохнул Андрей Иванович. – Митька2 вспомнил. Служили вместе… в Афгане… Как же он этот романс тоже под гитару пел – взвод рыдал!

– И что ж грустить?

– А то, что он «грузом двести» стал.

– Каким грузом? – не поняла она.

– А таким. В гробах цинковых отправляли предкам «груз двести».

– В гробах? – Лиля Сергеевна замерла от ужаса, вспомнив и своего покойника.