Паскаль Лене - Последняя любовь Казановы

Во внешности Казановы прежде всего бросался в глаза высокий рост. А благодаря полной достоинства манере держаться он казался окружающим еще выше. Несмотря на болезни, шевалье оказывал неустанное сопротивление своим семидесяти двум годам, и этой упорной битве с самим собой было суждено окончиться лишь с его смертью. Он был хорошо сложен, вынослив и не имел ни грамма лишнего веса. Такая худощавость целиком соответствовала его темпераменту и была результатом удивительной активности всех его органов.

Глаза у Казановы были темные и живые, а кожа на лице так огрубела, что напоминала пергамент. За свою долгую жизнь ему частенько приходилось то смеяться от радости, то плакать от горя, что, впрочем, случается со всеми, и лицо его покрыли морщины, похожие, скорее, на рельеф карнавальной маски и делавшие его то пугающе страшным, то смешным.

Впечатление от надменного рта несколько портила брюзгливо оттопыренная нижняя губа вечно недовольного чревоугодника. Это выражение недовольства, постоянно присутствовавшее на лице, исчезало, когда оно неожиданно озарялось иронической улыбкой, полной спокойной снисходительности и вызванной глубоким знанием людей. Но эта улыбка появлялась главным образом лишь в разгар философских споров, азарта, вызванного игрой или любовной перепалкой, способной увлечь его даже в нынешнем преклонном возрасте.

Итак, Казанова спустился по мраморным ступеням широкой лестницы, оглашаемой обычно лишь стуком его каблуков: тридцать или сорок болванов, несших службу у графа Вальдштейна, оставили библиотекаря наедине с любимыми томами, покрытыми густой пылью, и это уединение нарушал лишь ветер, проникавший через неплотно закрытые окна и пытавшийся изгнать из помещения вековой запах плесени. Можно было не сомневаться, что, как и все в жизни, это было заранее предопределено: авантюрист, безудержно расточавший себя любовник должен был окончить свои дни одиноким философом.

Старик собирался уже было распахнуть парадную дверь, когда во двор резво вкатились две берлины, [2]влекомые четверкой лошадей. Стены здания эхом отозвались на грохот окованных железом колес и звуки шагов обутых в сабо слуг.

Человек, который умудрялся сделать из своей жизни праздник, на который никто другой, кроме него самого, не получал приглашения более одного раза, понял, что мадам де Фонсколомб решила поступить так же. Кучер, правивший первой каретой, уже раскладывал специальную подножку и протягивал руку пожилой даме, в которой Казанова тотчас угадал свою настойчивую поклонницу. Она оказалась столь же мала ростом, сколь он был высок, и столь же дородна, сколь он был худ, а в лице ее было ровно столько приветливости, сколько в его – угрюмости. Общим был только возраст, но именно в этом знаменитому венецианцу не хотелось иметь ничего общего со своей гостьей. Впрочем, это относилось ко всем его бывшим подругам. Собственную старость он прощал при условии, чтобы не вспоминать о ней, глядя на своих ровесниц. И поскольку не в его силах было вновь стать молодым, он полагал, что со стороны дам было бы очень любезно не принимать облик, внушавший ему лишь бесконечное почтение и при этом погружавший в глубокую меланхолию.

Настроение Казановы еще больше испортилось при виде второго посетителя, вылезшего из кареты вслед за назойливой старухой и оказавшегося священником высокого роста. Его необычайно худая фигура была затянута в длинную, как крестный путь, сутану, лицо покрыто оспинами, а возраст, похоже, приближался к библейскому. И в то же время осанка и легкость, с какой он передвигался, свидетельствовали об остатках силы, равной примерно той, что когда-то позволила Лоту исполнить волю Господа.

Стоя на верхней ступени крыльца, Казанова пытался решить, что делать: поскорее вернуться в дом и запереть свою дверь на ключ или все-таки показаться этим назойливым мухам. Пока он раздумывал, из второй берлины вышел мужчина средних лет, одетый, как буржуа, и вместе с кучером стал вытаскивать огромный дорожный сундук, не оставляющий сомнений в намерении его владельцев задержаться в замке на достаточно длительный срок.

Увидя эту картину, Казанова неподвижно замер на своем посту, выставленный на обозрение, как заяц на мраморной крышке стола для дичи. Вмиг заприметивший его «святой отец» бодрым шагом направился в его сторону, раскинув руки так, словно намеревался заключить его в свои объятия. Не выносивший в общении фамильярности и считавший ее почти оскорбительной, Казанова невольно подумал о том, что люди и по сей день требуют от него проценты с займов, договоры на которые он когда-то заключил, исходя из их глупости, и процент по которым он получал в течение полувека. Наконец, вздохнув и собравшись с силами, он принял решение спуститься по лестнице и пойти навстречу своим непрошеным гостям.