Элейн Гудж - Нет худа без добра

Он стоял в стороне, наполовину заслоненный вишневым деревом, сбоку от дорожки, поднимающейся к сводчатому входу в библиотеку. Гейб был одет в старый голубой шерстяной костюм, который сидел на нем лучше, когда он преподавал в школе, с галстуком, который, как угадала Корделия даже с такого расстояния, был подарен ему Неттой на прошлое Рождество. Правда, он был немного ярковат, но Гейб был так тронут заботливостью Нетты, что надевал его при каждом удобном случае.

Он заметил, что Корделия смотрит на него, и кивнул, явно не желая привлекать к себе внимание.

Корделия подошла к центру помоста и стояла под чистым летним небом. Легкий ветерок развевал пряди ее седых волос, и она поняла, что учащенное сердцебиение и сухость в горле вызваны не только триумфом этих мгновений. Корделия взглянула на слова, аккуратно напечатанные на картотечных карточках, которые она прижимала к нижней пуговице своего жакета. Когда оркестр бодро, хотя и несколько не в такт, исполнил национальный гимн и толпа зааплодировала, Корделия решила, что речь, написанная ею, совсем не отражает того, что она хотела бы сказать. Она опустила красивые карточки в карман и подошла к микрофону.

Корделия боялась, что не сможет найти нужных слов. Но когда открыла рот, эти слова, написанные в ее сердце, тут же вырвались наружу – может быть, потому, что они всегда жили в ней.

– Не думаю, что мой муж нуждается в представлении, и все же хочу сказать несколько слов о том, что привело нас всех сегодня сюда. – Ее голос возвращался к ней эхом, как отголосок прошлого. – Несколько лет назад мне захотелось воздвигнуть памятник человеку, который отстаивал все, что есть хорошего в нашей стране. Равенство, право каждого человека быть самим собой и рассчитывать на уважение к себе. Но где-то на этом пути я поняла, что делаю это не только ради своего мужа…

Она умолкла, и вокруг нее были лишь звенящая тишина да шелест ветра в листве деревьев. Именно в этот миг она почувствовала такую близость к Джину, какой не испытывала за все годы их супружества.

– Думаю, мне нужно было доказать самой себе, – продолжила она, – что человек, которого я так любила, был безупречен во всех отношениях. Я изо всех сил держалась за это убеждение, даже перед лицом моих сомнений… Не останавливалась даже перед тем, чтобы проклинать тех, кто пытался доказать обратное. Видите ли, я боялась. Боялась обнаружить, что все, во что я верила, было ложью. И однажды я осознала, что создаю не памятник, а… тюрьму…

Ей казалось, что говорит не она, а кто-то другой, читающий знакомый отрывок из какой-то древней книги; незаученные слова лились из нее так, будто их уже произносили много раз до этого. Корделия видела перед собой море лиц, окаменевших от изумления. Было ужасающе тихо – единственное, что было слышно – это настойчивое стрекотание камер и шелест ветра. Она сделала глубокий вдох и продолжила:

– Теперь я знаю, что только когда наши умы открыты, мы можем по-настоящему увековечить великих людей, наши идеалы. Потому что мы должны знать: человеческое сердце создано прежде всего для того, чтобы прощать. И что подлинное понимание приходит тогда, когда мы позволяем тем, кого ценим и любим, быть просто людьми. Надеюсь, именно об этом вы подумаете, когда посмотрите на этот мемориал, носящий имя моего мужа… – Она улыбнулась и на секунду умолкла, чтобы исчез комок в горле. – …и спроектированный его дочерью Нолой Эмори Траскотт, чей вклад мне бы хотелось особо отметить в этот знаменательный день…

Судорожный вздох вырвался из толпы, и он был похож на океанскую волну, надвигавшуюся на нее. Бросилось в глаза лицо Нолы. Сначала на нем читалось потрясение, а потом оно осветилось сиянием и горделивой радостью.

Корделия отступила от микрофона, охваченная ужасом, смешанным с облегчением. Неужели она на самом деле сказала все это? И тут же почувствовала, а затем и услышала аплодисменты, которые начались где-то у земли, стали разрастаться ввысь, поднимая ее словно на распростертых крыльях тысяч орлов.

Она видела, будто с вершины холма, бледное любящее лицо Грейс, залитое слезами… А рядом с ней стояла Сисси в блузке в горошек, казавшаяся немного растерянной, будто она не вполне была уверена, возмущаться или радоваться.

Но Нола – она поняла все… и если двое людей, не имевших вначале ничего общего, кроме горечи и взаимной обиды, могут в конце концов помириться, то они с Нолой были как никогда близки к этому.

Однако самое тяжкое было еще впереди. И тем не менее, к удивлению для себя, Корделия без особого усилия сделала этот шаг.