Елена Зыкова - За все уплачено

– Ага, – согласилась Нинка, плохо его слушая.

– Пошли на сеновале посидим, передохнем. А то и у меня от этого первача кружение в башке.

– Пошли, – ответила Нинка. – И я чего-то, как лошадь, много выпила!

Они поднялись на сеновал и присесть не успели, как Борька облапил ее сзади, стал сильно и торопливо хватать за грудь, за живот, за бедра, потом повалил на спину, и она только вяло сопротивлялась, словно и не понимая, что с ней такое творится.

– Ты меня ждать будешь? Ты меня ждать будешь? – все время повторял Борька и дышал тяжело, прерывисто.

– Буду, буду! – хихикала Нинка. – Куда я денусь! Ой, руки-то, руки убери!

Но он уже стащил ей через голову платье, что-то порвал, а потом больно укусил за плечо.

– Ты не бойся, Нин, я тебя люблю. Я ж только с тобой два года ходил. Я отслужу, и мы разом свадьбу сыграем. Твоя сестра еще позавидует.

Нинка почувствовала резкую боль между ног, но сильней болело укушенное плечо, и потому она даже не вскрикнула.

К утру Борька угомонился и заснул. Нинка обнаружила, что все ноги у нее в крови, а живот болит. Неожиданно ее сильно вырвало, голова закружилась, и она с трудом спустилась с сеновала и добрела до реки. Вошла по пояс в холодную воду, и разом стало легче.

Она засмеялась, взмахнула руками и прыгнула в поток воды. И пока плыла на другой берег, думала, что все теперь хорошо, все ясно и понятно, надо ждать, пока Борька вернется из армии.

В армию Борьку забрали через месяц. Проводили как положено.

А еще через месяц от него пришло письмо, которое она долгие годы помнила на память.

«Дорогая Ниночка, с приветом к тебе твой друг Борис! Я попал во флот, на Тихий океан. И сразу понял, что буду жить здесь вечно. Или на военном флоте, или на торговом. Как тут хорошо и красиво! Какие тут люди! А в нашу сраную деревню я не вернусь, и ты меня не жди. Ты теперь навсегда свободна, как морская волна. Твой моряк Борис».

О чем пишет Борька и что с ним произошло, Нинка поняла сразу. Только не сразу поняла, что произошло с ней. А когда поняла, то завыла по-волчьи.

– Ублюдок! Я ж беременная, что ж мне теперь делать? Как же мне в этой сраной деревне жить! Ах, гад, гад, гад!

Она бежала из деревни ночью. С чемоданчиком, где уместилось все ее барахлишко. Бежала в Москву, к очень далекой тетке.

Пока долго и тяжело ехала до Москвы, то поняла, что тетке она вовсе не нужна, но и обратной дороги не было, оставалось – только под поезд. Но было как-то страшно.

В Москве, на Казанском вокзале, Нинка решила, что через пять минут сойдет с ума. Но если на гулком вокзале ее еще окружали свои, много было деревенских, то, начиная с привокзальной площади, на голову ее обрушилась вообще чудовищная, непонятная и страшная жизнь.

Метро ее настолько испугало, что под землю она не полезла. Всем показывала конверт с теткиным адресом, над ней смеялись, говорили, что рядом, а лучше на такси или метро, но оказалось, что за это такси платить надо. И Нинка семь часов брела по Москве, расспрашивая дорогу, пока наконец не нашла свою тетку. Та встретила ее не то чтоб радостно, но спокойно... Как все это было давно!

Как давно вошла она в дом своей тетки, замученная, перепуганная, толком и не знавшая, зачем приехала, какого счастья и как искать.

Тетка Прасковья Ивановна вдохнуть в нее силы и уверенности, что все закончится хорошо, не могла.

Она усадила Нинку на кухоньке своей крошечной квартирки, поила чаем с баранками, вздыхала и, видно, больше всего боялась, что та окажется для нее долгой и тяжкой обузой.

Нинка наврала ей, что в Москву приехала просто так, от скуки и безделья и от того, что в родной деревне надоело до того, что скулы воротит.

Это тетка поняла, сама в свое время сбежала приблизительно по таким же причинам. Но жить у тетки было никак невозможно – в ее комнате умещались только деревянная кровать да шкаф, и не комната это была, не квартира, а перестроенный сортир в большом, до революции пышном, купеческом доме. Сейчас уже даже и представить было невозможно, как выглядели квартиры в первозданном виде: все было переделано, везде возведены временные стенки, а слышимость между квартирами получилась такая, что всякий чих было слышно через головы трех семей.

Прасковья вздыхала и печалилась по-старушечьи так долго, что Нинку уже тоска взяла и она решила на вокзале ночевать, но тут старуху осенило, и она воскликнула.

– Слушай, Нина! Да я ж тебя к соседке пристрою! Она одна как перст торчит, и денег у нее вечно нету, за хату свою вечно не платит, электричество у нее отключают и телефон сняли, но вообще-то бабенка тертая, москвичка коренная, от нее для тебя проку будет побольше моейного! Правда сказать, попивает она горькую, но во хмелю не буянит, а как глаза зальет, так и брякнется в кровать и спит без просыпу до пятых петухов. Я так думаю, что пару дней у нее переночуешь, присмотришься, а там, глядишь, и столкуетесь.