Татьяна Корсакова - Лунные драконы

В груди взорвалась сверхновая – дышать сразу стало тяжело, в ушах зашумело, а перед глазами поплыл кровавый туман. Вот и закончилась их мексиканская ничья...

– ...Полина. – Кто-то звал ее по имени.

Полина открыла глаза. Холодный свет галогеновых светильников, бледно-голубой кафель, до хруста накрахмаленное постельное белье. Где она?

– Как вы, моя маленькая леди? – На нее смотрел Щирый. Пергаментная кожа, сеть морщинок на щеках, ввалившиеся глаза.

– Где я? – Во рту пересохло, и от этого больно говорить, но больше, кажется, ничего не болит, совсем-совсем ничего.

– Вы в клинике. Только не волнуйтесь, вашему здоровью ничто не угрожает. Все это, – Щирый обвел взглядом больничную палату, – лишь последствия пережитого шока. Врачи говорят, что можно домой прямо сегодня.

Можно домой...

– Где Сергей? – Голова вдруг закружилась, в ушах что-то громко хлопнуло, в ноздри ворвался запах пороха. – Где Сергей?! Что с ним?!

– Миледи, я прошу вас, – Щирый суетливо, совсем по-стариковски встал, освобождая место человеку в белом халате, – перестаньте кричать, не нужно так волноваться.

Она не могла, потому что уже знала, что случилось непоправимое.

– Он жив?..

– Можно и так сказать, – человек в белом халате приблизился, в руку воткнулось что-то острое, и лицо Щирого стало расплываться...

...Наблюдать сверху за своим подключенным к аппарату искусственной вентиляции легких телом странно и немного грустно. Тело есть, а души в нем нету. Ему ли этого не знать. Он теперь многое знает. Вот просто знает, и все. Наверное, пора уходить – вон по той светящейся лесенке, но что-то держит, не отпускает. Нет, не тело, и не бесполезный аппарат, что-то сильное и непонятное. Может, подождать еще немного, просто чтобы понять?..

– Подожди, мальчик. – Женщина без возраста кутается в шаль, смотрит ласково. У нее красивые глаза, синие-синие, знакомые. – Давай поговорим.

Это странно: видеть женщину без возраста и думать о том, что у нее, наверное, ультрамариновые ресницы. И лесенка бледнеет...

– Она не исчезнет. – Женщина читает его мысли, улыбается: в синих глазах печаль и нежность. – Выслушай меня, а потом решай...

Она говорит, он слушает, и лесенка уже почти исчезает. Он сам ее отпускает, потому что знает, что должен остаться...

...Ядвига нашла это, когда разбирала семейный архив, разбирала просто так, чтобы убить время. Аристарх умер, и время остановилось, теперь Ядвиге приходилось его убивать.

Дневник был старый. Не дневник даже, а забытые в географическом атласе ветхие листочки, исписанные мелким, стремительным почерком...

«...Маменька сказала, что война с Бонапартом – это ненадолго и не надо из-за нее так переживать. Ну подумаешь, придется пропустить один сезон в Санкт-Петербурге, так у нас в поместье балы ничем не хуже столичных, и наряды французские, и оркестр, и кавалеры все очень достойные. А папенька ничего не сказал, только нахмурился и налил себе вишневой наливки, даже не испугался, что маменька ругаться станет. И только Митенька обрадовался, сказал, что война – это здорово, потому что жизнь в поместье – скука смертная, а на войне можно подвиги совершать. Я сильно обиделась от этих его слов, даже заплакала. Маменька говорит, что воспитанным барышням плакать на людях нельзя, а у меня вот не получилось – расплакалась при Митеньке. Только разве ж Митенька мне посторонний? Ему сразу совестно стало, он меня за плечи обнял и на ухо сказал такое, что я даже в дневник это не запишу, просто буду все время повторять про себя...»

«...Они все ошибались. Война – это совсем не весело, это страшно. И балов никаких нет, потому что холодно, а дров мало. И кавалеров нет, все кавалеры где-то там... подвиги совершают. И Митенька вместе с ними...»

«...Маменька сегодня захворала, целый день лежит в своей комнате, плачет. У нас горе – на войне, которая все никак не закончится, убили Николя, маменькиного племянника. Я плохо помню Николя, он меня многим старше. Боюсь за Митеньку...»

«...У него страшное лицо: губы совсем черные, а глаза все время закрыты. Раньше он стонал и метался, а теперь молчит. И маменька не велит мне к нему ходить, вздыхает, нюхает свои соли и говорит, что граф Ясневский, мой ненаглядный Митенька, уже не жилец, потому как рана у него смертельная. Не верю! Не хочу верить!..»

«...Я знаю, как его спасти! Праскева, моя старая кормилица, рассказала, и браслет обещалась из шкатулки с матушкиными драгоценностями достать, тот, что с драконами и лунным камнем. Браслет матушка никогда не носит, потому как любит украшения изящные, а драконы тяжелые и кожу больно царапают. Праскева пугает, говорит, что страшное может приключиться. Только я не боюсь, ради Митеньки я на все согласная...»